Чужая душа

 

Поезд шел медленно. Вагон сильно раскачивался и подскакивал на стыках разбитого пути. Я сидел на жесткой вагонной лавке и смотрел в окно.

Целый день на ногах, теперь они гудят. За окном – отсыревший мартовский вечер, темнеет. Чуть теплая отопительная труба у пола почти не согревает дырявый, продуваемый вагончик. Зябко от сырости, холода и усталости. Медленно проплывают намокшие ветви. Паровозный дым прибивает книзу. На сером фоне изредка прочерчивают наклонные красные линии догорающие угольки из паровозной трубы.

Это было в марте 99 года. Я возвращался по узкой колее из Купанского в Талицы, и было такое чувство, что все это для меня обыденно, что возвращаюсь я на этом паровичке каждый вечер после работы к себе домой в долгожданный и простой сельский уют.

Но ведь этого до сих пор никогда не было – ни меланхолического раскачивания вагончика, ни чертящих вечернюю сырость догорающих угольков. Может, это забытое, из детства, из тех паровых дорог, и теперь напомненное, но там были магистрали… А может, мне в награду дана чья-то душа и я теперь заново переживаю то, что когда-то трогало другого человека.

О, эта железнодорожная меланхолия в сумерках мартовского вечера. Я, конечно, вспомнил, откуда это настроение.

…Шел восемьдесят пятый год. Командировка в Ленинград заканчивалась. На Московском вокзале билетов не было. И тут мне припомнился рассказ моего старого приятеля о том, как во время войны его знакомые попали в подобную ситуацию. Стояли жестокие морозы, билетов, конечно же, не было, и им посоветовали отправиться с Витебского вокзала. Оттуда ходил до Москвы "пятьсот-веселый" поезд, почти никому не известный. К их счастью, они на него сумели сесть, только один из них сильно замерз и всё дрожал, не мог согреться. Благополучно доехали. Тот, что продрог, дома сразу залез в горячую ванну и… помер. Сердце не выдержало.

Оказалось, что тот поезд до сих пор не был отменен.

Мое сердце не шалило, да и не холодно было – всего лишь март, и я купил купейный билет до Москвы "через Хвойную и Савелово". "Молодой человек, учтите, он идет сутки!" - напутствовала меня кассир.

Остался позади мой любимый, почти не тронутый временем Витебский вокзал с его дебаркадером, начали мелькать и закончились вместе с городом бетонные доты "Дороги жизни", и начались глухие края.

Прямой линией соединяет две столицы главный ход. Электрификация, бесстыковой путь, несущиеся в кромешной ночной тьме ярко освещенные вагоны. А наш ход – на деревянных шпалах, рельсы со стыками, остановки у каждого столба. Он проходит севернее главного пути, чтобы приблизиться к нему только у самой Москвы, и вместе получается что-то вроде гигантского лука с натянутой тетивой.

В купе я был один. Проводник, удивляясь чудаку, пожелавшему целые сутки ехать до Москвы, растопил щепками титан и поил меня чаем, а в вагоне, как в избе с печным отоплением, пахло дровяным дымом. Поезд кружил между берез, постукивая своими колесами, вскарабкивался на подъемы и потихоньку спускался в овраги, подползал к полустанкам. В окне вагона виднелся слабо освещенный убогий вокзальчик. Садились и выходили старухи, кряхтели на площадках общих вагонов, затаскивая вечные свои мешки. Большой темно-красный тепловоз глухо бормотал впереди. Топталась у вокзального киоска местная шпана, хрипел из последних сил заезженный магнитофон. Тепловоз чуть слышно посвистывал, стонали под вагоном тяги тормозных механизмов, и незаметно очередная "Кабожа" начинала плыть перед глазами. Исчезал вокзальчик, терялись тусклые огни в окошках деревянных домов, и опять начинали кружить голые тонкие стволы берез, почти касаясь ветвями вагонного окна. Совсем темнело, сливались с чернотой проталин остатки серого мартовского снега. Я не зажигал света и всё смотрел, смотрел в окошко, боясь нарушить хрупкое чувство связи этой слабой, бьющейся как жилка, однопутной дороги с окружающей землей. Свет в купе – разрушитель. Он сразу отрезает мир вагона от происходящего за окном.

А проводник все кипятил и кипятил свой титан:

- Может, вам еще чаю?

- Да, пожалуй…

Я смотрел в почти темное окно, и никто мне не был нужен, и никуда я не торопился, и желал лишь одного – ехать вот так как можно дольше.

 

Октябрь 1999 г.