"...И обязательно прочтите сказание или притчу Алексея Вульфова "НОД Николаев", если захочется вам соприкоснуться с причудливым и чистым русским словом и причудами нашей столь с виду простой, но напряженной жизни. "НОД Николаев" очень пригоден для чтения вслух, в семьях, прежде всего в семьях железнодорожников.

Уверяю вас, вы не только нахохочетесь, но и наплачетесь, и погорюете, задумавшись и о себе, и обо всем, что есть вокруг нас, и о том, что будет с нами. Читается "Николаев" легко и весело, будто песня поется под стук вагонных колес, да вот в конце песни грусть пространственная, наша, российская грусть невольно охватывает. Так что же поделаешь? Такова наша жизнь, а в притче этой российской "ни убавить, ни прибавить".

Виктор Астафьев, 14 ноября 1996 года, журнал "День и Ночь".

Поэма "НОД Николаев" ранее напечатана в журнале"День и Ночь", №4/96.

НОД Николаев

Посвящение.

Никогда не была бы написана эта поэма, если бы не повстречались на моём пути добрые люди, мои друзья — Виктор Анатольевич ГУЛЯЕВ, Виктор Иванович МИХАЙЛОВ, Алексей Петрович ПОМЕРАНЦЕВ, открывшие мне края, весьма схожие с теми, что описываются в поэме. Никогда не увидеть бы мне многого и очень для меня существенного без этих людей. Им и посвящаю свою поэму "НОД Николаев".

Также выражаю благодарность и симпатию Александру Валерьевичу ЛОГИНОВУ, оказавшему большую помощь в подготовке поэмы к печати.

Автор

Пролог.

"Николаева снимают".
"Николаева-то снимают".
"Николаев — всё. Слыхали?"
Пригожие летние сумерки. Блестит полировка рельс. Мужички-машинисты в клетчатых рубахах бредут с мятыми портфелями по тропе вдоль пути:
"Николаева, похоже, снимают".
"Николаева сняли! — сняли — сняли..." — грохотнули громкоговорители рабочего парка станции Остреж-Балтийский.
"Как — как — как?..."
"Так — так — так..."
"Николаева сняли!" — как в набат ударило по старинному городу Острежу, донесло эхом до неоглядного озера, близ которого сотворился город.
"Дед-то наш откомандовал", — закуривши, бросил путеец путейцу на сто девятом километре, у казармы с начертанной под кровлей датою постройки: "1907г."
"Николаева! снимают!" — дважды тренькнули тетивы телефонки вдоль сросшихся с природой железнодорожных линий Острежского отделения Октябрьской дороги — по всем направлениям. Поднялись из-за этого галки и закричали.
Тепловозы при депо Остреж вроде и то попритихли рокотать дизелями.
Медведь у разъезда Пустошье вышел из чащи, приблизился к балласту колеи, осторожно ткнулся носом во ржавую гайку и проревел: "Николаева-а-а..." Затем скатился в малинник, задумчиво занялся ягодами, пока не спугнул его слышимый здесь километров за десять нечастый поезд.
Накатило от озера облака на небо. Трепетно, незаметно дождик пришёл. Заблестела шпальная смола. Чуть ветерок пробежал. Вечер стал не синим, а серым.
Совсем нередка в этих краях такая погода. Здесь всегда немного печально.
Ночью долго движется к Острежу московский поезд. Ветви лиственных деревьев полощут его все двести десять километров лесного пути на северо-запад. Путь этот начинается сразу, как только, приняв на спящей станции эстафету у элегантного московского "ЧС", потянет состав видавший виды острежский тепловоз М62, имеющий у машинистов прозвище "машка."
И поезд войдёт в Острежский край. Запахнет в вагонах лесом, свежей влагой многих водоёмов и дымом дизелей локомотива. Звонче и чаще станет перестук колёс. Состав будет с тоской вздыхать и останавливаться "у каждого столба", а затем снова неслышно трогаться и передвигаться дальше. Поглядит в окно жёлтое око фонаря над притоптанным песком платформы — и опять лес, да светляки, да ровный шаг колёс.
Душно в плацкартном вагоне, пахнет едко, томит.
"Э-эх... где хоть едем-то?" — зевнёт на весь вагон да от нечего делать стукнет лбом по окну малахольный мужик, сидевший до того недвижимо за боковым столиком над опустевшей бутылкой.
Обиженно хмыкнет дитя.
"Тс-с", — сразу зашепчет тревожно молодуха-мать и завозит простынью на своих полных ногах.
"Дай ему попить", — громко скажет вороньим голосом старуха на соседней полке и долго станет шелестеть целлофановым пакетом.
Почти одушевлённым голосом прогудит впереди тепловоз. Поезд тронется. Опять задребезжит пустая бутылка у окна.
Острежские машинисты всю ночь ведут московский поезд. Всю ночь глядят они на поворачивающую туда-сюда тропу линии, на бегущую по колышащейся магической зелени световую печать прожектора, на кивающие фонари сторожей с переездов. Едут они в своей мрачной кабине и курят над светящимся пультом "Приму", и толкуют обо всяком, всё более об острежских событиях, рыбалке, огороде, начальнике и женщине. Где надо, они сосредоточенно тормозят, как учили, "выдерживают ход". А в начале рассвета, уже близ Острежа, когда светлеющая синь небес сильнее ночи станет наколдовывать сон, они уже не смогут разговаривать. Оба как под гипнозом замрут и сурово, будто в глаза врагу, уставятся в лобовое стекло локомотива.
И так каждый день.
Круглый год.
Стена лесов, таинственные речушки, высокие дикие травы, всполохи иван-чая; засохшая, как старуха, серая путейская казарма, редкие стога, болотины, заваленные под откос трухлявые шпалы — и он, этот поезд.
Сизая вода озёр в ночи, растянувшиеся туманы над ней и одинокая лошадь на поляне у насыпи.
Здешнее бытие, как девушка в скиту, сторонится большого мира.

Бюрократическое вступление.

На железной дороге можно и не знать имя, отчество и фамилию человека, занимающего пост. Этого человека можно назвать совсем иначе, и все, кому положено, тем не менее сразу сообразят, о ком именно идёт речь.
Это у машинистов, помощников, стрелочников, кассиров нет никаких заменителей личности. Тут уж не скажешь иначе, как: машинист Герасимов; помощник Синёв; стрелочник Мартышева; кассир Проворова.
Иное дело у начальства. Нет, там не клички, ибо железка всё же не блатной мир. Там так называемые служебные коды должности. Например:
НОД — начальник отделения железной дороги;
НОДТ — его заместитель по локомотивам (буковка Т означает по-старинному "тяга");
НОДН — его заместитель по перевозкам, или, иначе, по движению (буковка Н означает "начальник", к каковым движенцы всегда и принадлежали);
ТЧ — начальник локомотивного депо (по старинке — "тяговой части").
И так далее:
НОДП — НОДПуть;
НОДК — НОДКадры и проч.
Поэтому, когда железнодорожники хотят сказать: "заместитель тамошнего начальника отделения по перевозкам", то выражаются просто:
— Ихний НОДН.
Или, например, "тамошний начальник депо". Это будет:
— Ихний ТЧ.
Лишь знаменитых (как правило — печально...) руководителей величают не служебным набором букв, а по фамилии: "Сегодня ночью Сёмушкин нагрянул с проверкой." "Куликова вчера опять видали пьяного." "Сергеев вызывает на мозговую прочистку." И так далее.
А читаются все эти коды так: НОД — полным словом "нод", а не "эн-о-дэ." НОДН произносится словом НОДэН (прямо-таки какой-то французский шатен). НОДТ произносится НОДТэ (это уже что-то монгольское).
Имена-должности вроде НОДТ или ТЧ не склоняются. Говорят:
— Пойду на приём к НОДТ.
НОД, НОДН — склоняются. Говорят:
— Пойду, пожалуюсь НОДу на него, придурочного.
Или:
— У ихнего НОДНа две дачи.
Каких только людей-кодов нет на железной дороге: УРБТ, ТРКИ, ДНЦГ (эти читаются по буквам раздельно); ЦТ, ЦП, ЦК, ЦШ! ШЧ, ТЧ, ПЧ, ВЧ! Есть даже люди под названиями ДСП и ПЭМ (последнее произносится как слово — точнее, как междометие — и склоняется).
Сеть разбита на железные дороги: неумолчно, временам вопреки, грохочут колёсами по стыкам Восточно-Сибирская и Приволжская, свистят свистки на Московской и Северной, гремят вагоны на горках Горьковской и Октябрьской. Каждая дорога имеет свой административный орган: управление. Это есть наполненное людьми, комнатами, коридорами, коврами, телефонными звонками и скрипом зубовным обширное учреждение, в котором всегда пахнет компотом из столовой. Над всем там главенствует Н — начальник дороги. Он — как маршал в войсках.
В свою очередь дороги делятся на отделения, то есть как бы на свои источники и составные части. Отделения имеют порядковые номера.
Потому не просто человек есть НОД или НОДН. Он ещё к тому же НОД-3 или НОДН-5.
Во как хитро!
— Зачем же, — ужаснётся непосвящённый, — такое выдумано? Для чего это?
А затем, что на железной дороге всё порой надо делать скоренько. Где уж тут рядовому служащему, какому-нибудь корпеющему над графиком диспетчеру, или машинисту, втаскивающему тяжеловес на сортировку, выговаривать: "заместитель начальника отделения дороги по перевозкам"? Ему, извините, по нужде выскочить — и то некогда! Вот он только гаркнет в запальчивости служебной: "Куда ж наш НОДН смотрит?!", и опять за дела свои горячие примется.
Да и бумаги писчей, телеграфной много экономится. Черканёт начальник в углу: "Всем ТЧ дороги" — и без лишнего раздувания чинов всё понятно.
"Понятно". Железнодорожное слово. Оно движет по линиям поезда.
Это, так сказать, словесное воплощение готовности к достижению высшей и последней фазы великого железнодорожного процесса — движения по рельсам.
По громкой и телефонной, по устной и радиосвязи несётся над усталыми стальными вёрстами:
— Понятно! понятно...
Перед железкой все равны. Все, служащие на ней, кто связан с движением поездов, есть шестерёнки её грандиозного механизма — хоть кто ты будь. Всем суждены воспалённые взоры от ночей бессонных. Всех ждут телефонные поединки и тяжёлые казённые одежды...
Чтобы бежали поезда.
Дикий мир вагонов и рельс, дымов и шпал, станционных ночей, масел, топлив, вод, сигналов, могучего электротока, всякого неприбранного металла, светящихся окон никогда не спящих служебных зданий груб, суров. Потому в этом мире не до Павлов Северьяновичей или Аркадиев Самойловичей. Там тебе в одну трубку грянут:
— Вызвать ко мне ДНЦ!
А на другом конце отвечают:
— Понятно!
На восьмом по счёту, Острежском отделении Октябрьской железной дороги долгое время начальником отделения (НОД-8) работал Николай Сергеевич Николаев.

Острежские линии.

Дряхлеет у линии старая казарма. Давно стоит, с той самой поры, когда ещё при царе Николае Втором здесь были проложены железные дороги. Тянулись они сюда и с Петербурга, и с Москвы, перекрещивались в Остреже и разбегались — одна линия к коричневым виндавским морям, а другая — сквозь несчастную Беларусь в Польшу. Потому дороги эти всю жизнь возили то всевозможное сырьё, то солдат. И движение по ним весьма было вплоть до последних лет бойкое! Ещё в семидесятые годы, случалось, бедовые пацаны — помощники, бывшие в Остреже на паровозной практике — летней порою удирали через окно общежития в сад, заслышав типический скрип шагов по дощатому полу деповского старичка — вызывальщика в поездку, утомившись "крутиться через двенадцать часов". И тогда вместо ночной тряски среди мазута да огня фартило им бежать с подружкой на озеро! К узкой протоке, близ которой всегда берёзки шевелятся. А через протоку эту по гремучему мосту то и дело проносились "лебедянки", иногда сцепленные по две, и такие же пацаны, до смешливого озорства гордые с вышины своих невероятных локомотивов, волокли на них пахучие чёрные поезда с дармовой советской нефтью в сторону прибалтийских портов. Ниспадающие дымы укрывали парочку от взглядов рыбацких (мужики там под мостом всегда с лодок леща ловят), и голубки в те минуты пылко, от души могли целоваться и шептать сладкие слова под лукавый паровозный подсвист...
В конце семидесятых годов построили очередной нефтепровод в Европу, и тогда враз опустели острежские линии, заросли, обветшали. Потоки цивилизации покинули их. Выяснилось, что здесь кроме леса да незначительных отправок продукции всяких малых производств возить-то, в общем, нечего.
Неспешны, недлинны в этих краях и пассажирские поезда. Разве что ночной рижский экспресс, словно грандиозный светляк, проносит через эту глушь люминесцентный блеск цивилизации, да и то, впрочем, проносит очень скоро, не мешкая, нигде не задерживаясь в этом чужом и непонятном для него краю...
По опустении острежских линий (своеобразную грусть их особенно остро чувствуешь, когда следуешь там в середине осени, в пору дождей и быстрого облетания листвы) осмелилось приближаться к ним всякое зверьё. Позавидуешь местным машинистам: на таких дорогах не бывает одинаковых поездок, всегда они с каким-нибудь сюрпризом невспугнутой природы. То лису с тепловоза увидят, то рябчик чуть не из-под колёс вспорхнёт, то лось близко пробежит, а то и целая стая кабанов. По утрам под мостами подвижная вода малых речек вся во всплесках малька. Лес идёт то надёжной стеною, рождающей ощущение какой-то особенной основательности мирозданья, то вдруг на болоте станет хилым, унылым, одни серые мослы из кочек торчат. Вертится, вертится линия от зелёного к зелёному огню, как тропа. Пусто, дико вокруг...
И народ в местных деревнях диковатый. Глянешь с поезда — пожилые бабы с лицами, будто топором высеченными, со взглядом непримиримым, дерзким, безо всякой приветливости. Никогда в достатке не жили, любви долгой не знали, муженьки-то почти сплошь алкоголики. Стоят вон в сторонке во всём брезентовом да в сапогах, физиономии свекольные, покуривают...
Вот вывалят им из вагона-лавки с надписью на облинявших досках "ОРС НОД-8" прямо на кое-как разбросанную клеёнку пару ящиков буханок, расхватают они хлеб и потянутся от линии домой, кто на чём — на велосипеде, мопеде, кое-как передвигающемся мотоцикле, а больше-то на своих двоих...
Вот кажется — чего недостаёт человеку в таком краю? Всё Бог, вроде, предпослал ему здесь существенное — и чистую природу, и занятия, и смысл, и корни. Однако что-то добром на этой земле не живётся человеку, не ладится, не получается...
А машинистам местным всё-таки позавидуешь. Просторно здесь ездить!

Паровозы.

Давно Николаев НОДом в Остреже, давно, с тех ещё пор, когда бегали в этих краях (кажется, будто вчера) паровозы.
А Николаев паровозы любил. Частенько вспоминает он, словно старую фотокарточку разглядывает, как, только назначенный на должность, будучи куда помоложе, идёт он утром вдоль линии — допустим, поздней осенью — на службу в отделение. В тогдашнее ещё, старинное бревенчатое казённое здание с огромной изразцовой печью, деревенским запахом внутри и радужной поленницей берёзовых дров во дворике. Потом уж построили из белого кирпича современный параллелограмм отделения у вокзала Балтийский, а то — тогда. Утро облачное, пасмурное, всё вокруг сердится, сам рассвет какой-то тёмный, словно и не хочется дню приходить в мир. Весь в утренних волнениях быстро шагает Николаев по тропке при побитой убогой улице Путейской, внятно вытоптывает ботами скорый суетливый шаг. Раскачивается Николаев туда-сюда на ходу, хороня долговязое своё существо в шинели, поднял воротник, дрожит. "Так! Сейчас ленинградский прибудет", — каждый раз, без исключений, поведает он себе и, глядя неотрывно под ноги, ждёт гудка ленинградского, не оглядываясь назад, на далеко видимый со взгорка просек линии, устремляющейся в бурые леса, в туман. И гудок приходит; всё осеннее пространство заполняет его органное звучание. Сразу за гудком настают гул поезда, сплошная колёсная колотьба и беспокойная дробь паровоза, мгновенно стихающая у первых стрелок станции. Вот уже близко крадутся жёлтые фонари, суровый прямоугольный силуэт хорошо различается между ветвей облетевших дубков на откосе. Николаев остановится, сгорбится, не шелохнется, неуклюже выставит голову и глядит соколиными глазами на локомотив. А он уж рядом катится, чуется в резком холоде осени его горячий запах. Затейливо вертится золотистый механизм на огромных колёсах, а они поворачиваются важно и ударяют по стыкам, ритмично сотворяя гулкие, задумчивые звуки. Полосы пламени проглядываются под топкой и адовым малиновым светом озаряют шпалу за шпалой. Клёкот, тяжкое дыхание и отдельные шипенья несёт с собой паровоз, прокатываясь близко Николаева, волоча изящные фонтаны пара, поднимающиеся со всех сторон. Недвижим Николаев, как нарисованный, руки локтистые в карманах, а правый бот островком в луже мокнет — Николаев этого и не замечает. Паровоз ровно проходит вперёд, пожилой машинист, свесившись по пояс в окно, с какой-то добросердечной печалью кивает каждому короткому привету флажка. Кочегар слышно бросает лопату на кучу угля в тендере и спешно пробирается в будку, чтобы глядеть на вокзал и встречающих непременно через её распахнутую дверь вместе со всеми работниками паровоза. Вслед локомотиву чинно тянутся под разводами паров сумрачные вагоны, одутловатые спросонок проводницы в шинелях и вязаных шапках, часто нагибаясь, на ходу трут поручни. С вагонами движутся трафареты, всегда с непонятным внутренним торжеством читаемые Николаевым: "Остреж-Ленинград".
Стоит Николаев, накрывает его и лохматую природу вокруг плавно опадающим пологом паровозного пара. Ветер дёргает фалды шинели, брюки липнут к тощим ногам Николаева, нос его покраснел и набух не хуже, чем от бабушкиной браги. Поезд проходит, кратко засопев тормозами, словно проснувшийся человек. Николаев мотнёт головой, носом дёрнет, чуть усмехнётся и топает себе дальше. Дальше топает он по тропке, и смешна его странная фигура, к которой едва сумел приспособить мундир портной в Ленинграде, и удивителен окружающему миру посреди осени, запаха долгого дождя и печек этот одинокий человек в шинели с двумя пуговицами на спине...
А машинисты, думаете, не знали? Всё они знали; что, когда прибываешь с ленинградским, НОД стоит у дороги и смотрит. Потому, если везли кого в паровозе, то всегда перед вокзалом заставляли опуститься на корточки — хоть кто ты будь.
Маневровая "кукушка" и сегодня дымит при острежском депо, шипит, шумит, как встарь, а иногда для озорства гуднёт паровым голосом, и вся станция тогда заулыбается. Николаев, если оказывается поблизости, как прежде засматривается и замирает, ничего, как прежде, не выражая на своей простецкой физиономии.
При нём паровозы ходили здесь до последнего дня; может, во всей неоглядной державе лишь в Остреже ещё теплилась палеонтологическая тяга. Бывало, приедет начальник локомотивной службы с Ленинграда и первым делом Николаеву: "Слушай, ты что здесь от прогресса отстаёшь? Сколько можно небо коптить? Люди в космос летают, детей из пробирки делают, а он на самоварах ездит, понимаешь..." "Васильич, — со смехом скажет Николаев, — чего я в космосе не видал, мне и тут интересно, а детей я без пробирки сделаю замечательно. Поехали на рыбалку вот..." А рыбалка — это ясное дело: оттуда Васильича привезут на отделенческом "УАЗе", сам он идти не сумеет. И забудет про паровозы, про всё-всё.
Ленинградского же вечно романтическая сила пара будет таскать туда и сюда, и острежские паровики будут добегать до Ленинграда и, прибыв, лениво парить торжественные своды дебаркадера самого Витебского вокзала...
Так казалось тогда.

Эпизод.

Заходил и я к Николаеву, когда приезжал в Остреж за клюквой ранней осенью. НОД встретил меня радушно, подскочил из-за стола в своей служебной белой рубахе, которая трепалась на его худобе,словно обдуваемая ветром; обнялись. Затем, вертя смешными палкообразными руками и часто повторяя “щас,щас,щас”, НОД почему-то на мысках, скрипя ботинками, подкрался к двери и произнес в нее:”Валентина,там человек приехал с Москвы,вот бы чаю хорошо”. Выпрямился, зачем-то громче сделал радио, которое всегда ворковало на стене его кабинета. ”Ну как дела?”- спросил с почти угодливой радостью. Я поглядел на него - долговязого, забавно-угловатого, и подумал, что не зря многие женщины добровольно познали НОДа: в молодости он был, должно быть, довольно симпатичным. Лобешник, глаза лукавые, а иногда еще вдруг осанку сделает такую раскованную - прямо настоящий аристократ. ”Ничего дела”,- говорю. ”Как там Москва ваша поживает?” Мягко вошла новая секретарша Валентина в тяжелой кофте,форменной серой юбке, вязаных чулках и тапочках, с провинциальной улыбчивой жеманностью сказала она: ”Здравствуйте”. Волосы ее сзади были заколоты старушечьей булавкой. Эта полноценная молодая женщина тридцати пяти лет выглядела такой какой-то сдобной, рыхлой, чересчур домашней, что казалось, будто она уж на пенсии. ”Сейчас вам клюкву принесу”,- сказала она. ”И два стопарика”,- шепнул НОД, доставая из ящика ополовиненную бутылку “Московской”. Я заметил, что лицо его с тех пор, как приехал я первый раз в Остреж и познакомился с ним, значительно покраснело и погрубело, проседь стала жестче, хотя сохранилась столь же густою. ”Закурим с фильтром?”- не дожидаясь ответа, спросил НОД. Выпили, закурили. Валентина за дверью кому-то сварливо сказала:”Занят!” Поговорили о том-другом. НОД кивал, моргал, явно переживая воздействие выпитого, часто проглаживал одрябшими пальцами разложенные на столе служебные листы. ”Наш-то дед”,- сказал мне по дороге в Остреж машинист тепловоза про НОДа вместо традиционного “наш-то Николаев”. Движутся времена...

Служебные бумаги.

Вот лежат служебные бумаги на столе у Николаева. Он по привычке часто проглаживает их пальцами, перекладывает. Ну, например:
"Председателю Острежского райсовета
товарищу Китину Е.М.
Колхозники села Лапиково просят сделать остановку поезду пригородному Остреж-Стажарово на 100 километре у села Лапикова. Когда идёт со Стажарово, то останавливается там, а в обратную сторону не останавливается, поэтому пять километров приходится идти пешком от станции Мглище, что очень усложняет вопрос добраться до села. Мы спрашивали у машинистов, и они нам ответили, что можно останавливаться, когда едет из Острежа тоже. Просим Вас решить вопрос положительно.
Председатель Лапиковского сельсовета
Н.Д.Сегин."
(Не менее двух сотен народных подписей)
Вверху листа надпись резкими чернилами:
"Товарищ Николаев! Сколько мы ещё будем решать этот вопрос? Решите!! Китин."
Тут же подколота бумажка с синим разбитым штемпелем: "Октябрьская ж.д. Острежское отделение. На №________.
Председателю Лапиковского сельсовета тов. Н.Д.Сегину.
Копия: тов. Е.М.Китину
Письмо колхозников села Лапиково на имя Е.М.Китина рассмотрено на расширенном совещании в отделении дороги с привлечением локомотивной и службы движения. Сообщаем, что ввиду сложности профиля пути взятие с места нечётных пригородных поездов на о.п. 100 км не представляется возможным. Рассмотрен вопрос об остановке поезда №6543 на 102 км 5 пк с решением в IV квартале текущего года отсыпкой остановочного пункта и установкой осветительного столба.
НОД-8 Н.С.Николаев."
Глядит Николаев на бумажку и думает о том, что уже шестой раз за его службу отвечают "свои" в Лапиково по части остановки пригородного. "Чепуху мы нагородили, — размышляет Николаев, вертя бумажкой. — Сейчас пригородные только с двойными тепловозами ходят, ими спокойно с места возьмёшь три вагона, хоть отвесно в гору. Ладно, пешком дойдут." И кладёт себе документ в папку "Экспедиция".
Или вот, например:
"Акт о передаче Острежскому отделению участка Салеж-Кутино (59 км).
Состояние участка(избранные пункты):
1. Путь во всех местах находится в запущенном состоянии, порос травою и кустами. Скорость по всему участку установлена 40 км/ч, по боковым путям станций 10 км/ч.
...12. Вокзалы III кл. ст. Салеж и Кутино находятся в неудовлетворительном состоянии балок потолка, могут придавить пассажиров в зале ожидания.
...31. В котельной ст. Кутино два котла. Один котёл неисправен, другой принадлежит местному з-ду "Сельхозагрегат".
...35. На ст. Волебля хулиганствующими элементами сбиты с фасада вокзала первые три накладные буквы названия станции.
36. В ночное время на линии хулиганская обстановка, надлежащий правопорядок не обеспечивается, дежурные женского пола боятся выходить провожать поезда. Разбивают линзы предупредительных светофоров на перегоне.
...43. Допущено в течение прошлого года 6 наездов на автотранспорт на закрытых переездах 388, 395 км. В результате наездов убиты 10 человек, ранены 5, травмирована лошадь, принадлежащая колхозу "Рассвет". Все водители находились в нетрезвом состоянии, надлежащую работу местное ГАИ не ведёт и по ряду данных в этой местности отсутствует.
...45. При ночной внезапной проверке на участке, проведённой по указанию НОД-8, 5 работников службы перевозок выявлены в нетрезвом состоянии, составитель на ст. Салеж был абсолютно невменяем, не смог ответить на вопрос, где находится, ДСП *) в это время на станции отсутствовала, находилась на огороде.
...52. В локомотивном депо Кутино (филиал ТЧ-15) из 8 приписных тепловозов ТЭМ2 в исправном состоянии на дату подписания настоящего акта находится 4, прочие ожидают ремонта".: И так далее.
"Как обычно", — думает Николаев, покуривая "с фильтром" и посмеиваясь над бумагой. —"Что негоже — сразу нам подарят. Вот ведь чёрная дорога!"
*) ДСП — дежурный по станции (прим. авт.)

Чёрная дорога. “Вагон”.

Один из самых смутных райцентров области и одновременно самая отдалённая точка Острежского отделения — посёлок Кутино. С приходом последнего варианта новой жизни ( что выразилось на сей раз в непременности материальной расплаты за всё сущее) из столицы области, как следствие перемен, сразу же перестал летать в Кутино "кукурузник”. К счастью для кутинцев, после гражданской войны (то есть в эпоху самого первого образца новой жизни) через этот посёлок была проложена прямая ж. д. линия из Острежа на Петроград. По окончании войны Отечественной уцелел лишь острежский участок этой линии, и составивший, собственно, "чёрную дорогу"; остальной трёхсоткилометровый кусок решили за ненадобностью не восстанавливать, потому вывезли с него все рельсы, большие мосты и семафоры. Но заросшая песчаная насыпь и сейчас цела; кое-где грибнику, бредущему по ней в поиске подберёзовиков, под густой травой и спутавшимися ветвями кустарника откроются серые шпалы...
Из Острежа в Кутино ходит пригородный поезд — главное средство сообщения, который тащится четыре с лишком часа. Он представляет собой двухсекционный тепловоз "машку", прицепленный к популярному классному вагону на 54 персоны. Всё. Поэтому кутинский пригородный так и зовут: "Вагон".
"Вагон" убыточен для отделения напрочь: дизеля "машки" солярки скушают на куда более круглую сумму, чем заплатят в кассу убогих грошей пассажиры по пригородному тарифу, в выходные дни к тому же льготному, так как наша "железка" пока не утратила — наверное, единственная из всех транспортных отраслей — традиционной терпимости к ближнему и доступности всякому сословью.
Вечно "вагон" этот всем мешает. С ним и сборному на линии не разъехаться (там как раз передача с ветки подпирает), и уходит он в такое время, когда всему Острежскому узлу в самый бы раз маневрировать, передвигаться туда-сюда, а тут из-за отправки "вагона" стрелки на обеих станциях Остреж-Балтийский и Остреж-Озёрный Парк наглухо запираются для проложения маршрута "вагону". И ведь ни раньше, ни позже его не отправишь: раньше — тёмная ночь, позже — путейское "окно" на участке, без которого ни "вагон", ни любой другой поезд не доберутся до Кутино — рельсы могут расползтись в разные стороны, ещё чуть ли не при Никите Акинфовиче прокатанные... А это недопустимо, ибо тогда посёлок Кутино, со всех сторон окружённый урочищами, болотинами и диким лесом, окажется от всего мирозданья отверженным, без свежего хлеба и вообще всякого провианта.
Надо сказать, что "чёрную дорогу" никакие шоссе с твёрдым покрытием не пересекают вовсе: если только испаханная тракторами полевая дорога или просека. Я однажды рассматривал карту-двухкилометровку Кутинского района, и по её рисунку в тех окрестностях более запомнились "зимники" и "гати". То есть автомобильное сообщение возможно здесь по большинству зимой или в сухое лето. Таким образом, железная колея "чёрной дороги" — единственный для местных жителей путь в Большой Мир.
Вот где ходит "вагон".
Говорят, в зарослях вдоль кутинской линии с войны осталось множество разных боеприпасов и ржавого оружия, которые и после сорок пятого года продолжали нести гибель населению, особенно ребятишкам, по-местному — мбльцам. Где-то в недосягаемой чаще якобы грозит из-за сучьев и еловых лап копчёное чудище — "Тигр". На мшистых полянах лежат скелеты в истлевших мундирах, мбльцы изрядно потаскали с них крестов, пуговиц, звёзд, подгнивших ремней. В блиндажах и землянках отдыхают в сезон клюквари и охотники, то и дело находят патроны и рвут их в кострах... Толкуют, что где-то близ Кутино в ельнике стоят во весь рост, сцепившись, два скелета, один в немецкой каске, другой в русской, и никто эти каски не решается с них снять. Вся полоса отвода "чёрной дороги" с обеих сторон от насыпи покрыта воронками, так и не заросшими за полвека. То и дело встретится посреди перегона у кромки леса низкий обелиск со звездой, или братская могила прямо у стволов деревьев, без всякого оформления. Тропы к ним нет, да некому теперь, наверное, и брести по той тропе... Ужасно думать о количестве сгинувших здесь безвинных душ.
В этот край в своё время не пожелал идти Батый. Видимо, непоколебимой угрозой повеяло на него от холода озёр и лесной угрюмости. Маршалы последней мировой войны — русские и германские, описывая положение на местном фронте в 1942 году, излагают в мемуарах примерно так: "Фронт в районе Острежа проходил согласно естественных условий рельефа местности. Сплошной укреплённой линии фронта, как таковой, здесь не было". То есть ни та, ни другая стороны не смогли осилить эдакой географической дичи.
Вот где ходит "вагон".
"Лес", говорят, "стоит стеной". Вот вдоль кутинской дороги он действительно стоит стеной — мохнатый, чащобный, из елей, сосен и берёз густо вперемешку, дикий, не заросший пустоцветом лес, полный зверья и грибов. На одном разъезде молодого помощника с тепловоза (по ягоды парнишка на стоянке отлучился) , говорят, чуть "медведь не заел". Машинист увидал, повключал сразу фары и прожектор, дизель на обороты вывел и давай гудеть всеми тепловозными дудками — этим и спас. И травы-то здесь вдоль пути высокие, косматые. В одном месте поезд километров пятнадцать идёт вдоль гигантского, с неразличимым горизонтом болота Лебяжье. Много лебедей на нём когда-то, видать, водилось. Тягостный дух веет от коричневого зрелища: кочки и лужи, как кратеры на необитаемой планете.
В урожайный год бабы и мужики тащат с болота Лебяжьего к "вагону" клюкву в двух вёдрах да ещё в рюкзаке. В сезон сбора "вагон" забит народом так, что некоторые лезут на крышу и угорают там, как во времена батьки Махно, от дыма. Малых детей тогда пускают в заднюю кабину тепловоза. Да разве Николаев даст второй вагон? У него и в помине его нет. Не свой же персональный НОДовский салон цеплять! Попробовали было раз прицепить к "вагону" теплушку с лавками и печкой, но в ту же ночь по прибытии "вагона" в Остреж станционные люди лавки разобрали на доски для своих корыстных надобностей, а печь кто-то унёс — на этом затея иссякла.
Вот где ходит "вагон".
Машинисты, люди рассудительные, элита Острежа, тоже недолюбливают "вагон": "Нудно с ним ехать, — важно толкуют они, — тычешься спросонок у каждого столба, а потом целый день в Кутино валяешься. А там и пойти-то некуда, ни кино, ни пляжа там нет, бабы полноценной не найти. Один наш помощник зашёл в ихний клуб на дискотеку — так на санитарном вертолёте его потом в область везли, сейчас он вон — слесарем на ТО, и всё головой как-то так дёргает... Ну его, этот "вагон"!"
И всё же "вагон" ходит. Каждое утро, в четыре пятьдесят с Острежа, и в двадцать три приходит обратно. Кроме него есть на Кутино ещё по чётным-по нечётным пассажирский, он ночью следует и туда, и оттуда. Проходящий. Но на нём мало кто ездит...

"Чёрная стрела"

А отчего место называется Кутино? Может быть, из-за слова "кутья", но скорее всего от глагола "кутить".
Даже дорогу в Кутино зовут "чёрной", в отличие от прочих острежских дорог, которые здесь, как и во всей России, за вечную запустелость зовутся "деревянными". А ночной кутинский проходящий получил прозвище "Пьяный поезд", он же — "Чёрная стрела".
Вечно в этом пассажирском гульба да молодечество. Одна баба, сказывают, в "Чёрной стреле" родила. Иной раз проводников с "Пьяного поезда" по станциям милиция снимает в полной алкогольной прострации. Ехал и я однажды в этой "Стреле", и проклял час, когда выписал на неё билет. *)
Зимой дело было, в январские морозы, а выкатился из обледенелого штабного вагона подошедшего поезда эдакий колобок в одном тренировочном костюме. Брюхо его было обнажено и на вид отвратительно овально. Это оказался бригадир "Чёрной стрелы". Он молча, с глубокомысленным лицом, сел на снег. В коридоре дряхлого купейного вагона меня встретила дверь с надписью "туалет"; в туалете, таким образом, двери не было. Проводник в одних плавках спал на полке в служебном, весь подоткнутый подушками без наволочек. Далее в коридоре неподалёку от двери лежал в позе гоголевского запорожца малый в трусах и майке (как-то там все в январе были полуголые), задрав ногу и растрепав патлы по полу. В том конце вагона кто-то шумно возмутился — видимо, из вошедших: "И за это мы платим такие деньги?" В открытом купе (напротив двери туалета) часто лязгала посуда, слышалось звериное чавканье, там шла хриплая звучная дискуссия: "Мать! Я одно не пойму — где Тетерев? Он же был?" "Сняли Тетерева, ещё в Пустошье сняли за хулиганское поведение." "Кто снял-то его?" "Да милиционеры." "Ну ладно, налей по малой стопочке тогда... А Тетерев-то где?" В таком духе. Я сразу догадался, что никто иной, как Тетерев, и лежал на полу. Точно: "Мать, вон он, Тетерев, лежит." "Пёс с ним." Тягостно вздохнули тормоза под полом. Я выбрал себе пустое купе, очень жаркое (печи натопили во вдохновении щедро), заперся на все замки и только лишь прикорнул, сняв шинель, под гул разгона поезда, как в соседний апартамент ввалилась ватага. С ходу она вообразила себя вокально-инструментальным ансамблем. Сквозь удручающую дремоту я не мог не слышать: "Ты, Дениска, будешь у нас ударник, я — гитара-басом, Васька — гитара-ритмом, а Вовян будет этот ... певец." "Не певец, а вокал", — возразил ударник, для пробы пройдясь затейливой ритмической фигурой по столу. "Да, Вовян будет вокал. Ну! — р-раз, два!!" Песня, собственно, исполнялась одна, вернее, не песня, а одна строчка — сильно запевал её Вовян: "Ты морячка, я моряк, ты рыбачка, я рыбак!" Далее следовала инструментальная обработка, от которой перегородки купе тряслись, бутылки звенели, как колокольцы. Дениска бил в пол ногой, гитары отделывались общим воем и периодическими возгласами: "Да-ба-да-ба-да-ба-да-ба!" Наконец где-то посреди "Чёрной дороги" одного из
Наш поезд с урчащим локомотивом впереди медленно следовал в Кутино сквозь сплошные равнодушные снега...

Ещё о "вагоне"

И каким домашним, какой бабушкиной горенкой показался на обратном пути мирный, путный, сильно дымящий из печки "вагон". Пассажиры — семья. В подогревателе тлеют бордовые угли, есть кипяток. Ласковая проводница—старуха в шинели старинного покроя.
... В тамбуре покури, помёрзни, поскреби толстый иней на стекле, а затем с удовольствием беги обратно в надёжное тепло, грейся на полке и нюхай свежий аромат оттаявших окуней. Везёт их в корзине здоровенный краснолицый дедуль-рыбак, даже тут с коловоротом не расставшийся. Выпей с ним по пятьдесят грамм, закуси помёрзшей булкой и послушай сказ о жизни. Фонари нечастых станций заглянут в купе отрешённо, "вагон" без скрипа тронется, и вновь продлится белая чернота зимней ночи. И стук, стук такой задумчивый...
Всем на Острежском отделении мешает "вагон". Перевод денег, да и всё...
И всё же "вагон" ходит.
Я раз спросил Николаева: "Вагон-то не отменили?" Тот даже с испугом руками своими, заимствованными вроде у сказочного лесовика, замахал: "Нельзя, нельзя. Пассажир на нём есть." Поинтересовался у приятеля-машиниста с Острежа: "А если "вагон" отменят?" Тот отреагировал с недовольством: "Да разве его можно отменить? А на чём людям-то добираться? На "мерседесах", что ли?" Сказал одному острежскому попутчику, лицо у него было, как у сига: "А вот если отменят "вагон"?" Тот повернул ко мне сигово лицо, уверенно промолвил: "Нет, "вагон" не отменят. Как же? На нём ездят."
И вот в нехитром факте регулярного обращения "вагона" усмотрелся вдруг вот какой неожиданный вывод: если что и спасёт нас всех, так это то, что "вагон" ходит.
Пока ходит "вагон" — целы мы все.