Старый Николаев

Эпизод.

Николаев что-то частенько в последние дни по телефону ругаться стал. И всё с начальством да с начальством. Зайдёт Валентина, скажет с досадой:
— Николай Сергеевич, Вас опять Крышкин вызывает.
Сорвёт трубку НОД:
— Слушаю!.. Да нет, ну это не разговор... ну как я не отвезу деток в пионэрлагерь... да... я говорю, как я не отвезу деток в пионэрлагерь? Да нет, самое, у меня внук, слушайте, я не знаю, как можно всё это... Отвезу я... Да... по моему лично указанию. До свиданья!
С начальством НОД всегда беседовал монотонным, на одном оттенке голосом.
Претензия, видите ли, к нему: зачем согласился дать вагоны для доставки детей в пионерлагерь завода "Рассвет"? Ведь завод этот — злостный неплательщик железной дороге! Николаеву из управления сановники намекали по-хорошему, но он от тех намёков лишь пуще злился и креп в своём протесте. НОДТ Курёнков тоже пытался намекать, но Николаев с таким криком его выгнал! — хорошо, лицо ему не побил. Николаев чувствовал, что протест его на самом деле глубок, что он идёт не супротив какой-то там истории с вагонами (на него и раньше ругались; бывало, начальник дороги ух как накричит — а Николаев утрётся: "Скобарям не привыкать!", хлопнет стакан и домой себе топает). Чувствовал старый человек, что он куда дальше, мощнее протестует, отчаянно, как когда-то пацаном один против троих со скрученным ремнём в руке...
Но времена пришли отнюдь не "кулачков до первой крови." В отделении всё больше похаживало молодого народу в твидовых троечках при острежской-то физиономии, половину каковых НОД даже не знал — кто такие...
Долго ли, коротко ли, а всё ж однажды пришлось нашему-то деду в бессилии, в слезах, в стыде и чёрной скорби уронить трубку на рычаг после такой беседы:
— Да, дед, ты что-то совсем нас не понял. Ничего ты не уразумел. Мы ж тебе говорили: регистрируем малое предприятие; если ты остаёшься на должности — получай четверть доли. Если уходишь на пенсию, что тебе сделать-то и наказывали, то сразу же к нам приходишь замом генерального по хозяйству. А ты что-то совсем нас не слушаешь, дед... Погоди, ты трубку-то не вешай. Так вот. Коли ты глухой такой и, по долгожительству, вовсе сгинуть не опасаешься, так, смекается мне, что подумать тебе не пора ли о любимом внучке своём — Васеньке...
Застал и я те времена, когда был Николаев НОДом на Остреже. Двадцать лет он им был и, что ни говори, а период этого времени надлежит обозначить, безусловно, эпохой Николаева. Я эту "эпоху" отлично помню; всякое в ней бывало — и худое, и хорошее, более худого — по традиции воеводы Фёдора. Однако же по сей день любой острежский железнодорожник скажет: "Это ещё при Николаеве"... Да, эпоха это была. Николаев знаменовал собою некий дух..., — хотя, быть может, человек-то он и довольно пустоцветный, безо всякого озарения. Кто его знает... Вот вижу его перед собой, воображаю образ его, пока бежит, бежит дорога и колёса стучат, и в окне вагона лишь редкие пятна огней в движущейся ночи, отражение светильника купе и моей физиономии. Еду опять куда-то, еду по служебному билету, в бесконечном измерении железки всегда найдётся мне, куда поехать. Еду, не сплю, рассуждаю сам с собой, вспоминаю. Что-то частенько последнее время вспоминать тянет... Да, эпоха это была. А сейчас что у нас за эпоха? Может, и нет никакой эпохи — так, одна чёрная дыра вместо эпохи... Но стучат колёса, и ждёт меня поутру очередное новое место, а в купе тепло, привычно, и хорошо всё же из-за этого...

Последний поезд.

— Позвони Плаксину, — ближе к концу дня приказал НОД Валентине. — Проеду по линии.
От Николаева всегда всякого можно было ждать, прогнозам он не поддавался, так только — стиль, что ли, свой имел. Некоторыми собственноручно подписанными указами Николаев вошёл в историю родного отделения, как пустейшая личность... Торопился порою наш-то дед, не особо в дела вникал, отрубать да приколачивать любил, — да ещё и перепутает всё вечно, напутает... "Ты суть мне изложи, не лоскочи!" — нетерпеливо требует, бывало; так ведь иную суть так скоро-то и не изложишь — а кто ж в России слушать умеет? Вечно в отечественном чиновнике ничем не обузданная власть (с бескультурьем в обнимку) от всякого существенного размышления отмахивается. Всё некогда, всё не до того...
Однако же в этот раз вполне разобралась опытная Валентина (даром, что ли, "своя"?) в истинном намерении НОДа.
Не проехать по линии с доглядом, а прощаться с ней собрался Николаев.
Впрочем, пока ещё товарищ Николаев оставался полновластным НОДом, великим деятелем Острежа, уже лет двадцать знаменитым здесь фамилией, а не только должностью. Даже саму железную дорогу некоторые величают в Остреже "хозяйством Николаева", а не "вокзалом" или "станцией". Силён ещё дед, недаром кое-кто "Николаем Первым" в своей компании его зовёт. Поэтому Валентина, ответив НОДу "понятно", не мешкая подняла тяжёлую трубку старомодного телефонного аппарата:
— Аллё, ПЧ? Плаксин? Здравствуйте; так, к пятнадцати по нолям нужно к вокзалу мотрису — НОД с объездом по линии!

Идиллия.

Сидит железнодорожная баба на стрелочном посту затерянного полустанка. Поглядывает в оконце, смотряся в нём, будто сказочный персонаж; семечки она грызёт, шелуху в целлофан собирает. На худой печке у неё суп мясной варится. Над клеёнкой стола колченогого сгрудились её гости, оба в телогрейках — два тихих деграданта-современника; ушанки их, словно собаки, на табурете рядом улеглись. Один — блаженный, всё правой стороной улыбается, другой — шатун, угрюмый, как бы зарубцевавшийся весь и пахнет сеном. Водку они пьют. Мелкими глотками по пол-стакана выпьют, отпустят задержанный вздох, томно зажуют кубиком сала домашнего и молчат. Баба хрумкнет семечком, плюнет в целлофан, в окно опять зыркнет, будто там кроме серого снега, разбегающихся пустых путей, жёлтого глаза стрелки да одной и той же еловой лапы что-либо ещё оказаться может.
Поездов нету.
Легонько выскакивает дым из тощей трубы на крыше поста, и сразу уносится ветром вдоль пути. Смеркается помаленьку.
Посетители икнут и в сопении тягостном затеют пальцами по столу перестук. Ни слова. Затем опять стеклянная посуда застенчиво позвенит. Баба в такой момент к гостям своим обратится — не весело, не строго, так — скороговоркой:
— Идите, идите домой... Начальник отделения по линии едет! Идите домой...
— Да он сюда и не зайдёть.
— Кто его знает? Может, не зайдёть, а может, и зайдёть... Он у себя в служебном вагоне едет — какие ему там мысли придут... идите, идите!
Мужики послушают её, удручённо глядя в пол, и после опять нальют себе водки, ещё подрежут сала...
В будке поста дремлет тепло, словно в обжитом доме. Суп на печи потрескивает...
Благодать!

-------------------------------- * --------------------------------
Еловые лапы по приближении словно распахиваются, взору Николаева версту за верстой открывая. В февральское ненастье, в серую оттепель едет Николаев с последним своим объездом. Колотит в стыки бывалая мотриса, приседает на ходу, как старуха, валко бежит. Рельсы нет-нет под ней взвизгнут. Николаев рядом с водителем сидит в старой своей шинели, в служебной ушанке со спущенными зачем-то ушами, в валенках с галошами. Всё смотрит и смотрит он в окно. Водитель глазами капитана атакующей субмарины перед собой уставился, недвижим совершенно. Позади Николаева чинно положил руки на коленки ПЧ *) Тимофей Васильевич Плаксин — осторожный жеманный человек с пунцовым носом.
Николаев, никому не говоря ни слова, всё так же глядя в окно, делает пару больших глотков из горлышка бутылки коньяка "Отборный". На это никто никак не реагирует. По-трамвайному громыхают колёса, оттаявшие шпалы мельтешат. На малом ходу каждый костылишко различим. Тимофей Васильевич переживает, что за путь его ругать будут, и заранее, словно семиклассница, обижается.
"Что-то сегодня Николаев неразговорчивый. Хоть бы объяснил, для чего едет, или, на худой конец — куда. А то: "В сторону Мельцово" — и всё. А чего, зачем на ночь-то глядя — и не объяснил." Так толкуют про себя подчинённые в мотрисе.
Николаев ещё маленько хлебнул и бросил Плаксину:
— Станем в Мельцово.
По линии взволнованно понеслось тотчас же: "Служебную мотрису в Мельцово на третий путь к вокзалу. Будут стоять."
У Тимофея Васильевича от души отлегло: "Слава Господи! Далее-то, наверное, не поедет, поздно уже. Сразу за Мельцово там образовалось уширение колеи, скорость мы ограничили, а НОДу об этом ещё не доложено..."
Горят навстречу мотрисе два жёлтых огня — на боковой путь станция принимает с остановкой!
-------------------------------- * --------------------------------
Разъезды, станции глухих дорог... Там в служебных помещениях старинного вокзала пахнет казённой краской, печью и щами. В пустых залах ожидания в полумраке вечном деревянные лавки вдоль обтрескавшихся стен стоят. В углу прячется окошко кассы, над которым вывешено расписание движения — несколько мутных строчек. Нередко встретишь в таком зале круглую печь до самого потолка с отлитой на чугунной дверце надписью "МПС". Иной раз на табурете покоится внятно капающий титан, и даже кружка имеется. Великие сюжеты о судьбах человеческих рождаются в таких залах ожидания...
Не так давно ещё, вплоть до семидесятых годов, дежурные звонили на подобных станциях в сигнальный колокол, что превращало вокзал как бы в железнодорожный храм.
У дежурного по такой станции всегда кто-нибудь гостит; люди, встретившись здесь, часами готовы беседовать ни о чём, пока, наконец, не пробудится служебный зуммер в стареньком пульте и не возвестит о подходе поезда. Тогда дежурный строго прекратит беседу, пригладит волосы, наденет непременную красную фуражку, форменный китель и церемонно выйдет на платформу
*) Начальник дистанции пути (Путейская Часть) — прим. авт.
провожать, заранее поднимая сигнальный диск. С уважением поглядят на него случайный велосипедист, толпа местных ребятишек, вечно озорничающих при станции, и старушка на вокзальной лавке, которая будет до самого вечера тихо поджидать свой поезд. Налетит с перегона словно бы стихия, состав прогремит, пронесёт на зелёный огонь свой содрогающийся металл, и дежурный не спеша вернётся в помещение, чтобы нараспев доложить о проходе поезда диспетчеру.
В окошко видны дежурному полощущиеся ветви высокой берёзы, поленница у сарая и мятый рукомойник на телеграфном столбе. Опять наступит благодатная тишина; станут слышны голоса деревенских петухов, кряхтенье трактора в далёком поле...
Пути таких станций проросли диким цветом. Летом вечерами на них стрекочут кузнецы. Грубая сталь рельсов не пугает их. С побуревшей паровозной колонки нет-нет вспорхнёт в закат из гнезда беспокойная птица. В утренний туман сигналы слезятся красными линзами. И как романтично, когда одна из них возьмёт и незаметно перемигнётся на зелёную...
Есть у каждой такой станции своя тайна. Судьба её чем-то близка судьбам местных жителей. Здесь иное исчисление времени, здесь как бы свой календарь. Здесь иное течение дней. Здесь — маленькая станция...
Страшен местным служителям визит начальника отделения дороги. Это всё равно что визит бога Зевса!
Здесь исторических решений отделения опасаются больше, чем дурных новостей в газете. "Что они там удумают — пёс их знает, — размышляет труженик. — Ну, ладно. Надо идти встречать мотрису НОДа."
-------------------------------- * --------------------------------
Мотриса медленно надвигается из мглы перегона. Вот и станционный путь пролёг перед нею в мокром снегу, замаячил неровный бордюр платформы, приблизились сгрудившиеся вокзальные постройки и россыпь красных выходных огней. Стык за стыком звончато стучат под притихшей мотрисой. Дежурная, перепуганная рыжая девчонка с веснушками в огромной, явно не своей красной фуражке выбежала. Николаев жалостно рассмотрел на её ногах чулки, похожие на детские колготки, и резиновые сапожки. Она зашлёпала ими по лужам к замирающей мотрисе. Добежала, придерживая фуражку, в растерянности постояла рядом, глядя распахнутыми глазищами на суровых недвижимых людей и, так и не собравшись что-нибудь тут сделать, заспешила обратно в своё казённое помещение.
— Воробушек, — произнёс Николаев.
— Она местная, деревенская, — поспешил доложить Тимофей Васильевич, радуясь, что встали тут.
Движок мотрисы замолк.
"Приехали", — подумал НОД.
Он наконец тяжело поднялся с сиденья. Постоял, глядя вокруг себя, и медленно полез выбираться в сырую пустоту станции.
Смеркалось уже. Ярче светофоры заалели. Чем-то ранняя февральская оттепель напоминала погоду ноября. По платформе не пройти — неровный талый лёд и лужи. НОД заскользил галошами валенок, хлопала его шинель на ветру.
— Сколько раз говорил, чтоб скалывали лёд, — сзади запричитал с обидой в голосе Тимофей Васильевич. — Часами тут сидят, чаи гоняют, нет бы делом заняться. Сейчас нагоняй им дам...
— Не надо, — велел Николаев, почему-то сразу отнесшийся к девчонке-дежурной, как ко внучке.
Тимофей Васильевич дверь ему бросился открывать, поскользнулся, чуть лицо не разбил, но смолчал. НОД вошёл, словно усталый с дороги царь в горницу попутной избы.
— Здравствуй, милая девушка, — с лаской в голосе обратился он к дежурной, которая, подпрыгнув со стула, пару раз подряд ухитрилась фуражку свою снять-надеть.
— Здрассте, — пискнула она, топчась и озираясь.
Николаев в тяжёлой шинели своей, обнажив седину, с ушанкой в руке шагнул к ней ближе, пуговицами на пиджаке блестя.
— Не бойся нас, — сказал он. — Чего так забоялась? Как работается тебе здесь?
— Хорошо, — ответила дежурная, мимолётно улыбнувшись.
— Хорошо? — усмехнулся Николаев и взглянул на излистанный журнал движения. — Маловато поездов стало бежать?
— Сейчас транзит нечётный пойдёт, — прочирикала девчонка и опять надела фуражку.
— Правда? — спросил Николаев, стараясь крепить голос. — Вот мы его и встретим.
— Могли бы хоть перед вокзалом лёд сколоть, — всё же не утерпел за его спиной сердитый ПЧ.
— У нас все ломы стащили. Когда сарай хулиганы взломали. Мы не виноваты, — опять затараторила, напугавшись, девчонка.
— Вы уж их не ругайте, товарищ начальник, — обратился Николаев к ПЧ, продолжая с лаской глядеть на дежурную. — Они тут вон какие молоденькие.
— Их заругаешь... — вполне миролюбиво проворчал ПЧ. — Пускай их Востриков ругает. Его кадры...
— И Вострикову не позволим девушек обижать, — с улыбкою ответил НОД, гордясь про себя тем, что властен надёжно охранить этого "воробушка" от всякой недоброй силы. Плаксин же подумал о том, сколько таких вот синеглазых дежурных приказами своими наказал-поснимал НОД-8 за долгий начальнический век, а тут... "Состарился, состарился наш-то дед. Вишь, сентиментальность какая его пробрала. И ведь вроде не кадрится..."
— Скоро ли пройдёт? — спросил НОД.
— Из Пустошье тридцать восемь вышел. Через минуты четыре появится, — деловито сообщила она.
Замурлыкал телефон на столе.
— Слушаю? — схватила дежурная трубку. "Ну что, прибыли они?" — донёсся оттуда резкий голос.
— Прибыли, прибыли. В сорок девять. Все здесь, Николай Васильич, — прочастила дежурная диспетчеру. "А чего не доложишь-то? Ну что они — стоять будут, или дальше? А то у меня по удалению за нечётным ещё один идёт."
Тимофей Васильевич весь сжался.
— Обратно поедем, — сказал НОД, не беря трубку. — Постоим и поедем.
— Говорят, обратно поедут. Постоят и поедут.
"Понятно. Ладно, как они там решат — подскажешь."
— Поняла, подскажу...
НОД тяжко опустился на сиденье за пульт, ноги свои исхудавшие подобрал. Засияла его лысина под лампой, ярко горевшей без всякого абажура. Морщины, краснота лица сильно различились. Настал черёд дежурной пожалеть его.
"Дедушка прямо", — подумала она.
— Может, чаю вам сделать? — наконец, собравшись духом, предложила.
— Чаю?! Спасибо, не надо, — борясь с дрожанием голоса, проговорил НОД. — Эта... добрая какая, — повернулся к Плаксину.
— А я бы попил чайку, — весело ответил успокоившийся ПЧ. — Погода-то вон какая дрянь! В такую погоду чайку — в самый раз...
Николаев отчего-то недовольно взглянул в его сторону, но промолчал и опять голову опустил.
На пульте лежало давно затеянное вязание, убогая измятая книжка про любовь и допотопная сельповская помада. Рядом со всем этим чернели трубки служебных аппаратов. Из-за такого зрелища всё в Николаеве вдруг ходуном заходило — от внезапного сочувствия к ней, к себе, ко всему вокруг...
Девчушка завозила по электроплитке чайником, полезла в шкафчик доставать заварку и скрученный пакет с сахаром.
— У тебя уже и жених есть? — наконец-то собрался НОД.
— Нету, — в миг покраснев, наставительно ответила дежурная. — Какие здесь женихи-то?
— Одно хулиганьё, да? — засмеялся ПЧ.
— Никаких нету, — серьёзно сказала дежурная. — Вообще.
"Бедная", — загоревал НОД о ней и заодно о себе.
— Ну и уезжай отсюда, — посоветовал Тимофей Васильевич простодушно, позабыв о проблеме кадров на местах.
— Не могу маму оставить. Так давно бы уехала. Ночью мне здесь страшно, — она уже почти не боялась.
— Правильно! — вскинулся Николаев. — Мать оставлять никогда нельзя.
Редко он добрым бывал, и сейчас нравилась ему собственная доброта. Тем более, что итог его уж близко подступил...
Молча побыли минуту. Настало некоторое смущение из-за не очень ясной цели визита начальства. Но Тимофей Васильевич, "свой" человек, о том и намёком обмолвиться не смел. Сидел, ждал чая, ногу на ногу набросив, какие-то мексиканские ритмы на спинке стула отбивал. Наконец тренькнуло в пульте.
— На приближении, — пропищала дежурная.
— Хорошо! — улыбнулся ей дедушка-НОД и встал из-за пульта, уступая место.
Дежурная, скособочив на рыжих кудрях фуражку, присела и ловко пробежала пальцами по кнопкам. В пульте словно две пружины взвелись, и сразу на нём загорелся радужный световой пунктир. Потом ещё поворковало в пульте, и в результате засветилась зелёная лампочка — открыт поезду путь!
— По второму пропускаю грузовой на Остреж, — с печальным распевом, по-железнодорожному проговорила в микрофон девчонка и потянулась за свёрнутым флажком.
— Идёт, — участливо сказала она старому человеку в шинели.
— Идёт, — глухо сказал Николаев.
— Да, идёт, — зевнул на стуле ПЧ и закачал ногой.
НОД медленно направился к двери, сжав плечо Плаксину — не ходи, мол, со мной. Вслед поспешила дежурная, скрипя сапожками. В сенях НОД застегнулся, положил руки в карманы, стал. "Ну, вот и всё. Вот и пришёл мой закат," — подумал ясно-ясно. Потом плечом толканул дверь и вышел. Следом бочком проскреблась дежурная.
Гребя калошами воду в лужах, скользя и спотыкаясь, побрёл НОД с непокрытой головой по платформе от вокзала. Два путейца, загонявшие тележку в сарай, затравленно взглянули на него и полезли внутрь сарая. Больше на платформе не было никого.
Ветер, словно пребывая в раздражении, обдавал Николаеву моросью лицо. Нижние края бежавших облаков почернели, к вечеру ненастье усугубилось. НОД остановился, хлебнул изрядно коньяку, утёрся, подышал жарко и больше не двигался, выискивая глазами поезд на линии горизонта.
Станция Мельцово располагалась в долгой кривой, на высоком откосе над никогда не замерзавшей речушкой, звучно бежавшей извивами по заснеженному полю. Откос насыпи и за выходными сигналами продолжал тянуться вместе со столбами телефонки до самого леса, еле видимого вдали, километрах в двух. Отдалённый шум поезда уже слышался, различился рокот локомотива и длинный его свисток на подходе к станции. НОД сильно потянул ноздрями, поднял голову. Вот и огонь прожектора плывёт по насыпи, вот и колёса разборчиво застучали. Тепловоз начал наращивать тягу на подъёме, повышая пронзительный голос дизелей. Горбы густого дыма медлительно восклубились над ним и потянулись, взлохмаченные ветром. Локомотив словно хмурился своим крутым лбом и деловито шёл по рельсам на зелёный сигнал, раздавая россыпи тяжёлых троекратных ударов разболтанным стыкам Вот он ближе, ближе; задребезжали стёкла путейского сарая, тетенькнули рельсы, вибрируя под навалившимися на них сотнями угрюмых тонн. Девчонка-дежурная у вокзала, опять сделав испуганное лицо, подняла свёрнутый флажок. Наконец содрогнулась, закачалась земля, словно под обрушившимся гигантским молотом. Пахнуло дизельным выхлопом. "Милая моя железка!" — прошептал Николаев и поднял глаза на кабину локомотива. Машинист — седой, со строгим, словно скульптурным лицом, гордо обозревал путь перед собой, даже не взглянув на стоящее у пути начальство. Он ехал в позе всадника, представляясь на недосягаемой высоте своего места надменным и отважным. Помощник, светловолосый русак в полосатом свитере, раскрывши рот провожал глазами НОДа, привычно опираясь на растопыренные руки. Простецкое юное лицо его было подсвечено лампой крохотного светофорчика, ярко горевшей в сумерках кабины. Обдав Николаева грандиозным самолётным визгом дизелей, горячими запахами масел, локомотив пробежал, унося изгибы своих пружин, огонь своего маленького светофорчика, дребезжащее железо своих мотающихся кузовов. Машинист подсвистнул дежурной, та махнула флажком. На Николаева опустился дым, и НОД чихнул до слёз. За локомотивом понеслись товарные вагоны, бесконечен был их суровый в непогоде ряд. Первыми тяжело забили в приседающий стык пахучие цистерны, все в жирной черноте мазута, протанцевало порожнее крытьё, а вслед легко побежали рефрижераторы с синими буквами "М" на боках. Мелькали мимо НОДа надписи мелом и краской, и он принялся озорно и по слогам проговаривать их в такт ударам колёс: "При манёврах не толкать, с горок не спускать!" И дальше стал считывать НОД, что успевал: "Ремонт... Орск ВЧД... Срочный возврат ст. Марк... Ремонт... Н. Тагил... Аренда... Срочный возврат... Витебск ВЧД... При манёврах не толкать, с горок не спускать!" Так любил он забавляться в детстве, так и на дорогу пришёл из-за этого занятия... От ветра, вихря поезда глаза НОДа совсем заслезились, но он дышал глубоко и часто, стоял твёрдо на земле, от которой был плоть от плоти, кровь от крови. "Россию везут", — подумал он.Вагоны всё неслись мимо: потянулись платформы с зачехлёнными военными машинами, из теплушки расстёгнутый пунцовый сержант выкрикнул: "Ну, чего, деда?!!", глухо прогремели все в засохшей грязной белизне цемента груженые хопперы, а вслед им застегали по тёсаным брёвнам ржавые цепи лесовозов. "Вся моя жизнь", — начал было говорить себе НОД, но из-за необычайной музыки состава слова заглохли, — и он вдруг громко запел, насквозь, до дна естества своего сотрясённый громадою поезда, неумело затянул какую-то старинную песню во весь голос, невесть как припомнив её; словно прожитая жизнь и сама Родина его стучали ему сейчас в сердце стуком колёс, он впервые, быть может, по-настоящему расслышал их и себя; и песня сама собой в нём началась, ни с того, ни с сего, протяжная, жалостная, та самая — Бог знает, в какой мир уносящая. И он, поражаясь пробужденью в себе столь отчаянных сил, выводил её изо всей мочи, с бабьим надрывом, вскидывая голову и махая рукой. А поезд шёл и шёл мимо, торжествующе грохотало вместе с ним, кажется, всё вокруг, бежал он всё шибче и шибче, и что-то не близился его хвостовой сигнал, не было, не было ему конца, — как нет конца берегам озера Острежского и всей печальной этой земле...
-------------------------------- * --------------------------------
Очень большой начальник в управлении дороги, прознав от доверенных лиц, что дочернее малое предприятие в Остреже так и не создано из-за упрямства старика-НОДа, оскалил зубы (натурально как волк) и процедил:
— Постарел наш дед, не понимает... Николаева уволить немедля: готовьте материал, я доложу начальнику дороги. Острежское отделение будем закрывать: пусть войдёт в состав НОД-1 или НОД-6. Дальнейшая судьба Николая Сергеевича меня не интересует...
И улыбочка преданная, голосок сладостный ответил ему:
— Наверное, хи-хи, не понадобится приказа. С Острежа звонил Востриков, доложил — в больнице НОД-то наш Николай Сергеевич, с воспалением лёгких, и говорят — худо его дело...
...Надежда Фёдоровна рыдала в трубку: "Говорила, говорила я ему: Коля, давай завтра вызовем врача. А он — вы же знаете: "Какого ещё врача тебе? Обычная простуда!” А теперь вот в реанимации наш дедушка... Не знаю, что будет!"
Но Николаев не помер.
Побывав под самыми небесами, Богу не раз помолясь, прощения прося за все грехи свои, он таки уже весной, в первый же тёплый день апреля вышел на улицу, закутавшись во что можно. При всём том Николаев продолжал числиться НОДом — о нём просто забыли. Сперва всё ждали вести печальной из Острежа, да не дождались, а тут со всякими новыми делишками новая суета навалилась, изнурили чиновников разные финансовые обвалы и всеобщее плутовство ближних... Усадили на острежский трон товарища Вострикова в роли и. о., но дуропляс — он и есть дуропляс: по всякой чепухе названивал в управление; советовался, понимаешь. Однажды мощно цыкнули на Вострикова, чтобы отстал, и после этого случая Остреж словно куда-то провалился, будто и нет его вовсе...
До середины мая отощавший, юродиво улыбавшийся Николаев, продолжая бюллетенить, по весеннему солнышку и первой листве хаживал на озеро, усердно отвечая по пути на уличные приветствия. Выгребался потихоньку на своём ялике лишь до тресты, не расчехляя мотор, и рыбачил днём, чего почти никогда не делал ранее. Часами подёргивал маленькой удочкой и любовался на привольную даль воды, на чаек, на прибрежную церковь и уцелевшие старинные посады Поозёрной слободы. Никаких тенорков к нему, конечно, не подъезжало... Когда набегал ветер, он с испуганным лицом скорее начинал кутаться. О курении "с фильтром" и думать не желал. Не особо-то и коньячок он теперь уважал, всё более покупал со смущением в палатке пыльную бутылку ликёра "Шэрри-бренди" — его и потягивал потихонечку. Сидит в лодке в шинели своей с серебристыми пуговицами, брови вздёрнуты, сжатый рот — до ушей, высокий, худющий, прямой, и поглядывает по сторонам, как цапля. Так выезжал, выезжал он на озеро, пока однажды поутру добрался было до гаража, а там — гляньте-ка: цепь в воде тонет, а ялика то и нет — угнали его вместе с мотором. Сил ведь у старика в гараж ялик втаскивать после болезни не хватало — вода в тот год спала. Тогда, погоревав, Николаев стал каждый день ходить в городской парк со внучком, спящим в коляске, и подолгу беседовать там на лавочке с разными почтенными сердобольными женщинами — покуда не ударят острежские часы и Николаев не засобирается домой, к обеду, к счастливой, хоть и по-прежнему хворой Надежде Фёдоровне... Каждый раз в таких случаях он торопится, весь запыхается, катя перед собой коляску, переживает, что опоздает, и тогда ни с кем даже и не поздоровается по пути.
Так до июня он поправлялся; наконец в солнечный жаркий понедельник вышел на работу, надушившись "Шипром", явился без четверти восемь, раньше Валентины, и сразу же увидел на столе в кабинете приказ — о своём уходе на пенсию.
Тогда-то и грянул хором весь острежский мир:
— Николаева снимают!

Эпилог.

Теперь Николаев уже не НОД. Он теперь просто Николай Сергеевич.
Иной раз с Васькой Тощевым соберётся на рыбалку.
В Петербург тут ездил к дочери. Она второй раз вышла замуж (на пляже её какой-то питерский узрел) и уехала туда с Васенькой. Николаев главным образом к внучку-то и ездил.
Надежде Фёдоровне совсем трудно стало из дому выбираться. Так, за молоком в Пятый гастроном сходит потихоньку, на лавочке отдышится и еле-еле на второй этаж поднимется. Николаев на неё теперь совсем не кричит.
Вечерами он вслух жене газеты читает и возмущённо комментирует.
Никто к нему особенно не ходит. Не нажил он как-то друзей. Отделение закрыли, сделали филиал, там из бывших "своих" почти никого теперь не осталось. Востриков с Курёнковым подались в какое-то коммерческое заведение. Валентина работает в магазине "Культтовары" продавщицей — устроили по знакомству.
Поездов на линии совсем не стало. Всего через Балтийский пройдёт может быть пар десять в сутки вместе с пассажирскими. Кутинскую дорогу, говорят, и вовсе закроют. Да ему это теперь не важно. Пусть творят, что хотят!
Пенсии им с бабушкой хватает. Собираются продать кое-что из хрусталя — денег дочери выслать. Скорее всего, оба загородных своих поместья продадут — на что они теперь... Разве что для Васеньки одно оставить? Дочка пишет — деньги нужнее...
Осенью дед даже за клюквой выбрался. В одном вагоне с простыми людьми ехал, и его там не узнали. Когда сошёл в Стажарово, только машинист в окошко кивнул.
Предложили работать директором технической библиотеки на станции. Не согласился, потому что линии тщательно, как только мог, избегал; даже в огромной квартире своей в ту комнату не ходил, в которой Васеньку купал и где свистки локомотивов слышно...
Иной раз ревнёт паровым голосом у депо "кукушка-самовар" — тогда уж во всех комнатах слышно. Николаев, чем бы ни занимался, замрёт, притаится, ничего не выражая на лице.
Салон-вагон у него отобрали, ещё когда он в больнице лежал; Надежду уволили. Она теперь в деревне живёт у тётки — в Остреже совсем туго с работой стало. А там тётка старая, согбенная, и Надежда у неё на огороде вроде как вольнонаёмная. Острежский свой домишко Надежда москвичам продала, так что не больно её теперь работа интересует...
Салон-вагон... "Кукушка"... Надежда...
Бывает, произойдёт с Николаевым неприятность — сильно напьётся он; и не стыдно на старости-то лет!
Народ на лавочке возле дома даже тогда Николаем Сергеевичем его величает.
Затащится Николаев домой: "Бабушка, я пьяный!" И рухнет на диван, не раздевшись. Натянет на себя покрывало, захрапит. И приснится ему...
-------------------------------- * --------------------------------
На следующий день после посещения Мельцово в тоске и жару Николаев проснулся. Темно ещё на дворе было, по стёклам ручьи текли — совсем погоду развезло. Долго кашлял Николаев, скрючило его, ломало. Пошёл, чаю вскипятил, малины сухой в чашку накидал, попил — сразу вспотел сильно. Только лишь небо сизым цветом затлело, он, со слабостью борясь, шинель кое-как надел, в боты влез и побрёл по слякотному месиву.
Ах, какая тоска! Ах, тяжко! Ах, печален итог его! Кто бы пожалел... Жалость всякому нужна бывает. А ведь его, пожалуй, никто никогда не жалел за всю жизнь, кроме матушки в детстве, да и та строга была, на подзатыльник и ремешок очень скора. Отца он не помнит. В суровости и бедности вырос, войну, бомбёжки застал, видел, как станцию три раза подряд "юнкерсы" с землёй сровняли, помнит, как немцев со дня на день ждали, всё, что можно, прятали, да так они в Остреж и не смогли прийти, хоть и стояли их передовые батареи тогда в двадцати километрах...
Брёл по удручающей каше из снега и воды Николаев, сам с собой о жизни своей беседовал. Ну вот, ноги уже мокрые... Ах, как тягостно, душу-то прямо выворачивает, и ломит, ломит как всего, и воздух мучительно сырой, и коньяк вчерашний в мозги стучится, и окна кругом светятся какие-то чужие. "Кто пожалеет меня?"
Не заметил Николаев, что к вокзалу Балтийский выбрел. Кто-то в форме попался на пути, чуть ли не во фрунт встал. Да ну их всех...
"Я чего плохое когда кому сделал?" — запротестовал было Николаев, но тут же сам себе обречённо ответил: "Делал... делал... было." Происхождение и простодушие не позволили ему солгать себе.
Побрёл НОД вдоль путей Балтийского, весь дрожа, по чёрной служебной тропе. Впереди показалось угрюмое чадящее депо, равнодушно светились ещё не выключенные с ночи фонари локомотивов. Стрелочница увидела его, пропустила мимо и бросилась в будку звонить дежурному — НОД по станции ходит! Немедля зачастили громкоговорители, составитель, висевший на подножке катившегося вагона, ухитрился принять стойку "смирно" — хоть в кино его снимай... "Вот так всегда!" — обозлился НОД. — Всё на одном страхе держится."
Совсем тяжко стало ему. Жар нарастал. Непривычно это было для человека, всю жизнь простудные болезни презиравшего.
Вот увидал он возле восстановительного свой салон-вагон. Свет горел в служебном купе — Надежда уже не спала.
Обрадовался Николаев:
"Вот куда зайду."
Обрадовалась и закутанная в платок Надежда, отворивши:
— Здра-авствуйте! Милости просим. Откуда забрели?
Николаев еле забрался по ступеням.
— Ну, как твоё хозяйство тут... — начал было он, да опять закашлялся, присел на полку в купе Надежды.
— Да холодно! — воскликнула она. — Угля не дали вчера. Я говорю — Люд, ты что меня — не узнала? А она: "Нет угля! Сегодня ленинградский пошёл без угля." Хожу вот по путям, деревяшки подбираю.
"Ага", — смекнул НОД. — "Уголь -то есть..."
Он съёжился и улёгся на полку, ног не подняв.
— Мы что, пьяненькие? — усмехнулась было Надежда. Но тотчас испугалась:
— Ты заболел, что ли? Укрыть тебя?
— Да, укрой, пожалуйста, — жалобно ответил наш-то дед.
— Гос-споди! Да что такое-то? Сейчас чаю. Гос-споди...
Тремя одеялами с причитаниями укрыла его обстоятельная Надежда, лоб ему трогала, попоила чаем, как ребёнка. Николаев опять сильно вспотел, одеяла с себя скидывать стал.
— Гос-споди! И холодно-то ещё... Вот ведь гос-споди. Надо, чтобы Вас домой увезли на машине.
Николаев замотал головой:
— Не надо, не надо... ты просто посиди со мной... моя старенькая... вот так обними меня и посиди... хорошо как, что я к тебе пришёл.
Надежда послушно обняла, то и дело подтыкая одеяло и заставляя его не высовывать ноги. Посидели в полумраке, в холодной тишине.
— Вы теперь работать не будете, Николай Сергеевич? — осторожно спросила Надежда.
— Вряд ли. Не буду. Мне с ними это... не сладить. Нет! Отработал. Двадцать лет бежали тут при мне поезда...
НОД стал было продолжать легенду о своей жизни, но Надежда запретила. С полчаса посидели они молча в своём стариковском объятии, лишь иногда Николаев глухо кашлял. Смешно он гляделся, одеялами запелёнутый. Хотел было НОД слезу пустить — да не смог, давно разучился делать это в состоянии трезвости.
Вот сидят они в своём купе, забились. Молчат.
Надежда иногда ему лысину погладит, иногда рукой своей, ставшей грубовато-мясистой, проведёт ему по спине. Волосы у неё наполовину поседели, стали жёсткими, ноги и руки фиолетовыми жилами покрылись, обвисла она как-то вся.
— Бабушка ты, — назвал её Николаев со всей возможной нежностью и провёл, вытащив из-под одеяла руку, по её рыхлому бедру. Она по этой руке пальцем стукнула легонько. — Нельзя, что ли? — с шутливым испугом спросил Николаев, как встарь.
— Лежи уж, — заулыбалась Надежда. Потом опять сделалась встревоженной.
— Коля, что же будет-то? Гос-споди... Прямо не знаю...
— И я не знаю. Хорошего-то ничего, — почти равнодушно произнёс Николаев.
И тут во всё горло крикнула “кукушка” в депо. С переливом, с эхом! Помолчала-помолчала, и опять:
— У!... а-а-а-а-а-а!!!
НОД вскинулся весь; ждал — крикнёт ещё или нет. Но "самовар" примолк.
— Это она по мне. По мне! По нам всем. Ой, батюшки, — выдохнул Николаев.
— Всё, всё! Утешься, нельзя так беспокоиться. Всё... — Надежда унимала его, немного раздражаясь на старика.
Помолчали ещё.
— Работу мне подберёшь какую-нибудь? — обыденным голосом вдруг поинтересовалась Надежда.
— С голоду не умрёшь, — с неожиданной строгостью ответил НОД.
Впрочем, быстро успокоились они. Прижались опять, пригрелись и сидели смирно.
— Сейчас ещё чаю тебе дам, и домой иди. Совсем ты заболел, — наконец устало и равнодушно произнесла Надежда, поднимаясь. От этого вагон немного поскрипел, подрожал, словно проговорил что-то, как живой.
— Чаю? Вот это дело... А лучше иди ко мне... моя хорошая... Чаю, да... Чаю...

-------------------------------- * --------------------------------

"А что так тихо? Э, да мы приехали! Батюшки, надо вставать, собираться. Ой, отлежал, не встать... Так, фуражка, ботинки на месте. Что там на дворе? Дождик, ёлки-палки... Ой, умыться бы, да туалет закрыт наверняка. Эхе-хе, рань какая... На улицу неохота и вообще приезжать неохота... Да иду я, иду, встаю! Проводница переживает, что останусь... Полку спросонок не поднять, ослабел совсем. Так, пиво допивать не буду, выветрилось за ночь. На улице зябко, дождь, а зонта-то я не взял в этот раз — зря... Ладно, приехали."
Москва, Ленинградский вокзал. Пять тридцать утра. Осень.
"Пассажирский поезд 669-й Остреж-Москва прибыл на девятый путь... Повторяю: пассажирский поезд..."

Москва-Осташков-Ржев, 1995

А. Вульфов