От Вислы до Одера Как ни старались мостостроители, намного опережая график работ, но к моменту пропуска первого поезда через Вислу в Варшаве армии Первого Белорусского фронта вышли к берегам Одера. Основные запасы боеприпасов, горючего, военной техники оставались еще на правом берегу Вислы. Десятки паромных и наплавных переправ действовали круглосуточно. От баз железнодорожных разгрузок до Фронтовых накопителей расстояние увеличивалось с каждым днем наступательных боев. С выходом передовых частей к Одеру это расстояние достигло более 400 километров. Только развитая и благоустроенная сеть автомобильных дорог позволяла нашим шоферам поддерживать снабжение фронтовиков боепитанием. И все же даже тысячи автомашин не могли в полной мере насытить фронт в его потребностях. Командование нажимало на службы тылового обеспечения. Отсутствие железнодорожного подхода к передовым участкам фронта сдерживало развитие наступательных операций. В этих условиях первый поезд через Вислу в Варшаве должен был вселить надежду армейским снабженцам, что вопрос с обеспечением фронта всем необходимым будет решен. Но радоваться было рано. Где-то в верхах командования было решено железнодорожную колею от Варшавы на Запад оставить как она есть, то есть не перешивать ее на нашу союзную. Расчет был на использование западноевропейского железнодорожного транспорта. Паровозов и вагонов всех типов немцам пришлось бросить немало. Но обслужить все это хозяйство стоило неимоверных трудов. Кроме того, перегрузка из наших вагонов в немецкие требовала уйму времени. Наши четырехосные вагоны приходилось перегружать в два немецких из-за их малоемкости. И вообще была такая чехарда, особенно с наливными поездами! Но в тот раз под перекачку был подан нашим паровозом один состав, а тут потребность фронта выражалась не менее шести тысяч тонн в сутки, и вскорости запас всех вагонов и цистерн истощился. А правый берег Вислы был забит эшелонами всех назначений, простаивающих по причине затора с перевалкой грузов. Поняв свою оплошность, высшее командование разрешило фронту перешить один путь на главном направлении на союзную колею. Путевым восстановителям, 5 и 29 железнодорожным бригадам, которые привели в порядок все западную колею от Варшавы до Дознани, пришлось вернуться в Варшаву и начать все сначала, перешивая тот же путь для наших паровозов. И снова задержка. Перешивка пути на бетонных и металлических шпалах требовала совершенно другой технологии. Ее освоение пришло не враз. Первые дни дали результат в 10 километров готового пути. Но дальше - больше. Освоили перешивку в 15 километров, а начиная с Кутно ежедневная выработка достигла 30 километров. С середины февраля мы водили свои поезда до Познани. А вот здесь опять неувязка на пути к Одеру. Познань еще была в руках немцев. Наверное, это единственный случай, когда в ходе наступательных боев в тылу наших войск оставался целый город с его пригородами, взять который наши армии так и не могли. Со слов армейских офицеров, в Познани есть крепость-цитадель, подземные убежища глубокого залегания, недоступные разрушению полевой артиллерией. Гарнизон этого укрепрайона составляет около ста тысяч солдат и офицеров. Бои идут уже почти месяц и, со слов пленных немцев, пока есть хоть один снаряд, гарнизон сдаваться не намерен. Нашим вoйскам все же удалось оттеснить немцев от железной дороги. Поезда мы водили при идущих боях в черте города. Целая армия была оставлена для ликвидации этого очага сопротивления. Только 23 февраля немцам пришлось сложить оружие. Сколько их было всего - точно не знали, но в плен сдалось более 25 тысяч. Было ясно, что чем ближе к Берлину, тем упорнее будут бои. Втягиваясь в пределы своей Германии, немцы имели большую насыщенность войск на сокращенном фронте. Ожидалось, что за Одером будут решительные военные действия. Весь февраль и март наши паровозы не знали передышки. Получив возможность проезда осажденной Познани, наши паровозы пришли к границам Германии. С интересом ждали встречи с нею. Какова эта страна, как живут в ней эти люди и чего им недоставало, что они ринулись на завоевание всей Европы? Как могли они накопить такую военную мощь, что решились на захват нашей громадной страны? Разговоры о немецкой нации как о захватчиках мы вели - но вот увидеть своими глазами, откуда все это пошло, откуда исторглась лавина грозной мощи, захлестнувшая наши земли вплоть до окраин Москвы, до берегов нашей Волги? Мы жадно смотрим из своей теплушки, из паровозной будки, мы ждем тот первый километр немецкой земли, первый город Германии. Вот он. Небольшой городок, Новы-Збоншин. До войны этот город был наполовину польским, наполовину немецким. Немецкая часть и вызывает наш особый интерес. Наш эшелон не имеет здесь остановки. Мы смотрим на ходу. Ищем отличия от облика городов наших, от уже хорошо знакомых городов Польши - мы уверены, что эти отличия должны быть. И они есть. Немецкая аккуратность и чистота, конечно, особенны. Даже война не нарушила порядок на станционных путях, на платформах и переходах. Надписи, указатели, наименования выполнены на металлических пластинах и обязательно покрыты эмалью. Дома и строения выглядят очень приглядно, ухоженно. Но что-то поначалу настораживает, что-то беспокоит. Вот небольшой полустанок, переход через пути подземный, видятся прилегающие улочки, палисадники, тротуары. И все то же непонятное чувство: что-то не то. Что же? Объяснение пришло неожиданное. Да ведь во всех этих поселениях, домах, проселках и улицах нет людей! Совсем нет. При станциях только наши военные железнодорожники, кое-где пройдет наш солдат из комендантского охранения - и все. Жители ушли вместе о отступающими войсками. Напуганные гебельсовской пропагандой да слухами о советских "злодеях", немецкие обыватели бежали. Но куда они могут убежать? Наши армии только вступили на территорию Германии, и неизвестно - где будет тот километр, где остановится русский солдат? Вот и познакомились с Неметчиной, скоро и до главного города дойдем. Конечно, то, что нам было видно, это еще не вся Германия, дальше железнодорожной колеи мы не ступали. И не было у нас пока такой возможности. Наши паровозы пробегали в сутки более четырехсот километров. Интенсивность грузопотока просто небывалая. Конечная база разгрузки - станция Реппен, это в двух перегонах от Франкфурта-на Одере. Наши войска имеют плацдармы на левом берегу по обе стороны Франкфурта, но сам город упорно сопротивляется. Отсюда начинается мощная оборонительная линия - знаменитые впоследствии Зееловские высоты. Тот неприступный вал, который должен был, по словам Геббельса, остановить Советские Армии. Но нет, не остановил. Уже ничто не могло сдержать силу нашего удара. Но это еще впереди. Наш паровоз требует промывки котла. Нам назначен день захода в стойло, на канаву. Мы возвращаемся в Познань. Наш штаб расположился на путях железнодорожных мастерских, на окраине Познани. Основной корпус громадный, капитальный, светлый, скорее похож на паровозоремонтный завод. А главное, что немцам не удалось его взорвать. В корпусе добротное станочное оборудование, имеются ремонтные службы по всем видам паровозного восстановления. Здесь производится подъемочный ремонт, что для паровоза равноценно хорошему госпиталю, есть промывочное отделение - примыкает к главному помещению. Штат мастерских почти полностью сохранился. Остались, не имея возможности эвакуироваться, даже несколько немцев, специалистов станочников. Их никто не трогал, простые рабочие люди и отличные мастера своего дела. Основная же рабочая сила — это поляки. Многие из них - паровозники, отстраненные немцами от поездной работы по недоверию. С большим желанием и старанием польские товарищи занимались нашими паровозами. Их поражала чистота и ухоженность наших машин. Колонники быстро нашли общий язык с поляками и даже с немцами. Как-то само собой получилось, что в работе паровозники трех национальностей проявили общность в человеческом труде. Без политпросвещения. Было ясно, что война рабочему человеку не нужна. Немецкие рабочие, убедившись, что им ничего не грозит, старались показать свою профессиональную способность, что им отлично удавалось. Было их всего трое или четверо, и все в годах. О Гитлере отзывались, правда, осторожно, не спешили с возгласами, как солдаты при сдаче в плен: - Гитлер капут! У них здесь семьи, жилье, paботают с довоенного времени и не собирались уезжать в Германию. Промывка паровоза - дело недолгое, но наша команда решила найти возможность побывать в городе, увидеть крепость-цитадель, о ней много рассказывали штабные работники. Разрешение на увольнение получено, и в один солнечный почти по-летнему день собрались мы в количестве пяти человек и пошагали в указанном нам направлении. Место, где располагались паровозные мастерские, называлось Кобыле Поле. До самого города несколько километров. По дороге шли множество поляков. Это возвращались жители города и пригорода. Они были или выселены, или оставили свои жилища сами, начавшиеся бои вынудили их покинуть город в спешном порядке. Почти все везли что-то свое в тележках и тачках. Большинство -это пожилые и малолетние. Попадались небольшие колонны пленных, их вели наши солдаты, как выяснилось - для работы по расчистке разрушений. Совсем недавно было разрешено войти в жилые кварталы мирным жителям. По причине сильной заминированности хождение по городу было прекращено. Попутчики солдаты из городской комендатуры пояснили нам, что некоторые участки города и сейчас закрыты, все еще идет разминирование. Первые жилые строения мало пострадали от разрушений. Эта часть города еще далека от оборонительных укреплений. А вот и контрольно-пропускной пункт. Наша группа чем-то привлекла сторожей города, и велено было предъявить документы. Проверили, удивились, эаулыбались и охотно объяснили, как добраться до интересного места. Вот только к самой цитадели вряд ли удастся подойти - не разминировано. Вскоре мы вступили в полосу сплошных развалин. Пробирались согласно указателям: “Проверено, мин нет", "Проход закрыт. Мины!" И вдруг в одной из узких улочек нос к носу столкнулись со стволом орудия, выглядывающего из кучи развалин. Оказалось, это врытый в землю по самую башню немецкий танк, прямо посреди улицы. Тут же из подвального окна здания торчит еще пушка, и еще одна видна на противоположной стороне. Вот как начиналась линия обороны. Почти на каждой улице, на каждом перекрестке торчат из земли танковые башни. Потом мы узнали, что таких огневых точек было в городе несколько сотен. И это на подходе к основной крепости, за несколько километров до ее стен. Говорили, что из-за неимения горючего немцы решили так использовать свои танки. Нетрудно представить, как велись здесь уличные бои. В плен немцы сдавались только оглушенные и без средств ведения боя. Говорили также, что почти в каждом танке остался его экипаж, дрались до последнего патрона, до последнего вздоха. Оказывается, истории о героизме есть и у немцев. Вот что значит - на пороге своей Родины! Немцы поняли, что придется отвечать за разорение тысяч русских городов и сел. По-своему рассуждая, немцы не могли ожидать ничего хорошего для своих родных жилищ. Сознание того, что идет возмездие на их родную землю, придавало отступающим и силы, и стойкости. Мы также понимали, что если еще на польской земле, только на подступах к Германии, немцы оказывают такое сопротивление нашим армиям, то что будет за Одером, на подступах к Берлину? Но мы продолжаем наше путешествие. Попадаем в зону сплошных разрушений. Для прохода расчищены узкие ходы, это работают пленные. В нескольких местах идут большие работы по очистке развалин. Танковые "засады" не уменьшаются. Кое-где при помощи таких же танков эти огневые точки вытаскивают из земли, многие машины вполне исправны, но попадаются со взорванной башней и, как говорят, с экипажем. Проходим улочкой, почти не тронутой войной. И тут приходится удивиться. В небольшом уцелевшем доме, в первом этаже, уже работает маленький магазинчик. В продаже мясные изделия. Есть даже хорошо нам знакомый польский зельц! Есть копченый окорок, вареная печенка и что-то еще довольно аппетитное. Вот тебе и капитализм! Город в развалинах, еще не улеглась пыль от снарядов, еще дымятся внутренности домов, а тут вот пожалуйста: кушать подано. Попалась тележка с деревенской выпечкой - круглые, хлебцы, лепешки, булочки. Вот уж чего мы никак не могли понять, видя подобное по всей Польше. Торговцы нипочем не отстают от наступающих армий. А если помните, как было в Праге-Варшавской под Новый Год - там торговцы шли даже впереди фронта! Это когда полячки просились к нам на паровоз, чтобы довезти их до Вислы с корзинами гусей, которых они намеревались продать в Варшаве, где еще были немцы! И эти торговки переходили линию фронта по льду, пропускаемые как нашими передовыми частями, так и немцами! Это факт! Это было! А все равно понять не можем. Попадаем в оживленную часть города. Много жителей. Заселенные дома. Люди обустраиваются. Много работающих пленных. Здесь чувствуется городская власть, попадаются призывы и объявления, люди идут к колонкам за водой. Жизнь налаживается, попадаются даже малые дети. Но нам надо в другую сторону от жилых кварталов. Мы опять в развалинах. И вот выходим на простор. Правда, этот простор от полностью снесенных зданий. Развалины увеличивают обзор. Видна большая открытая площадь. В ее дальней от нас стороне видна громада обгрызанных стен. Солнце высвечивает сзади крепости, это придает какой-то мрачный вид всей округе. Смотрим издали. По всей территории стоят на палках устрашающие знаки: "Заминировано", “Проход закрыт", "Хода нет". Даже протянута проволока. Угадывается в конце площади или река или канал, у самого подножия крепостных стен, в завале глыбами и взрывных воронках. Кажется, что еще не осела пыль, еще дымится земля и камень. Вид стен страшен. Вырванные куски кладки как рваные раны покрывают бастионы. Что надо думать в этот момент? Как осмыслить виденное? Ведь то, что мы видим, это еще часть крепости, ее оболочка. Все основное там, под землей, цитадель упирается спиной в возвышенность, в которой и продолжается мощь и сила всей крепости. Ее подземные ходы и хранилища мало кому ведомы, даже после окончания войны были слухи, что нет-нет, да появляется невесть откуда немец вооруженный. Поднимал руки и шел, пока его не забирали. В то время мы ничего не знали о Брестской крепости, о ее защитниках, о том героизме, который проявили наши соотечественники, вызывая уважение даже своих противников. Мы не знали об этом и много лет после войны. И что интересно, в самом Бресте наш паровоз был не раз тут же после его освобождения. Посмотрели удивительную крепость - правда, только издали - на обратном пути. Среди нас шел оживленный обмен мнений. Более старшие паровозники утверждали, что подобные крепости в настоящей войне никакой роли не играли. На что была сильна крепость Маннергейма в Финляндии, а что от нее осталось после обстрела нашими орудиями? Кино об этом показывали даже в начале сейчас идущей войны, чтобы наши солдаты знали, что нет крепостей, которых не могли бы взять наши армии. Так-то оно так, но не уйти от факта происшедшего: целый месяц наши войска, имея могучую силу, не могли одолеть эту простую рукотворную, сложенную из обыкновенного кирпича, твердыню, а в сводках военных действий и не упоминается об этом вообще. И правильно высказал свою мысль наш политрук, Николай Терентьевич, что не крепости стоят под огнем противника, а люди. Бетонный блиндаж до тех пор неприступен, пока в нем есть человек! Не будет там защитника - и через малое время останется от бетона только щебенка. И удивила нас действительно не сама крепость, а ее защитники. На обратном пути мы, конечно, заблудились. Решили идти другим путем и потеряли направление. Гудков не слышно, значит от железной дороги далеко. Но стоило сказать первому встречному поляку: "Кобыле поле", как нам тут же нам давали "путевку" в точном направлении. До теплушки своей добрались усталые, голодные, но чем-то все же насытившись. Такой экскурсии мы еще не имели, и не предвидел я, что совсем скоро мне придется увидеть крепость, предназначенную всей своей мощью к современной войне, побывать в ее глубинном убежище. И снова работа до седьмого пота. Вот уже и апрель пришел, даже в наших российских местах в этот месяц начинается цветение, приходит весна. А здесь - Европа, весна в полном разгаре, вдоль железной дороги зелень и цветенье. Идут полевые работы. Люди пашут, сажают, как будто и войны уже нет. Мы увидели незнакомые нам механизмы, применяемые немцами для пахоты земли. Мы увидели паровозы на полях! Там, где железная дорога идет по возвышенности, хороший обзор открывается из паровозной будки. И увидели мы, паровозники, как наши машинные сородичи землю обрабатывают. Поле ровное, обширное, но... поделенное на неравные квадраты, это видно по межевым полосам. С одной стороны земельного надела, начиная от угла, стоит паровой котел, с высокой трубой, с топкой и даже на колесах. Ну чем не паровоз! Из трубы дым валит, слышится машинное оживление, того гляди сейчас колеса закрутятся и пойдет по земле этот безрельсовый локомотив. Но нет. Локомотив, конечно, не зря работает и не сходит с места - локомотив дает движение плугу двухлемешному. По тросу, натянутому до края поля и пропущенному через барабан привода, находящегося на котле, со своим поводырем идет этот плуг и пашет землю! Прошел полосу, подвигается локомотив на ширину пропашки, и пошел плуг в обратную сторону. Кажется все это такой медлительной работой, что думалось нам попервоначалу, что дело это надолго, делянки все же не маленькие. Но, проезжая вечером, в обратном направлении, удивились. Там, где было начато, все закончено: уже стоят "паровозы" на "контрольной" другого участка, к утру следующего дня уже на выход готовы. Топятся эти локомотивы чем придется. Работу выполняют разную. Сами двигаться они, конечно, не могут, но приводить в движение способны не только плуг: могут пилить бревна, измельчать грубые корма и прочее. Накопление военной техники, боеприпасов, горючего велись в таких масштабах, что казалось - не будет свободного квадратного километра на земле между Вислой и Одером. Не секрет, что готовились наши армии к последним решающим боям. Мы давно не смотрели с тревогой в вечернее небо, нас не тревожат немецкие пикировщики. Мы нахально осматриваем свой паровоз в ночное время с факелом. Где же наша маскировка? Маскировкой стала наша сила. Нет в небе Германии места германским самолетам. Появляются воровски, как бы случайно, и давай ходу назад. Не себя берегут немецкие летчики - самолеты свои стараются уберечь до решающих схваток, да и не осталось у Гитлера тех напористых асов, которые были грозой нашим паровозам долгие годы войны. А у наших летчиков, наоборот, появились и опыт, и мастерство, и, главное, замечательные самолеты. Мы на чужой земле, среди чужого народа, здесь все не так, как мы привыкли видеть у себя дома, многое удивляет, к чему-то проявляется интерес особый, ко многому любопытство. Ну вот, например: зачем на маленьком полустанке, где останавливается пассажирский поезд в день один-два раза и пассажиров бывает один-два, устроен подземный переход с выходом в черту поселка? А вдоль автодороги, чуть в стороне, проложена бетонная дорожка для велосипеда и на том же полустанке имеется устройство для велосипедной установки. На многих станциях, за пределами ее границы, имеется небольшой запас угля. Так, угольный штабель выложен четко по шаблону - длина, ширина, высота и угол откоса. Нигде ни уголька, все под метелочку. В начале штабеля пневмопогрузчик. Работает от паровоза, вернее - от воздушной магистрали. Это на всякий случай, как резерв, и мы отлично этим пользовались. Уголь промытый, как калиброванный. Из пыли и несортности немцы делают брикеты, форма и вес которых определяют и его марку. И все же при случае при встрече с немецкими паровозниками мы не выглядели перед ними ниже рангом. Наоборот, выражали они нам полное уважение. За нашу преданность своему паровозу. Они понимали, что паровозы наши надежнее, хотя и выглядели проще немецких. Дни пробегали за днями как километровые столбики за окном паровозной будки. Наше видение Германии дальше железнодорожного полотна не представлялось. А желание было большое своими глазами увидеть быт и жительство немецких завоевателей. Увидеть нетронутый войной и разрушениями немецкий город. Но надеяться на это, очевидно, было напрасно. Наступательный порыв в конце войны будет неумолим. Сдерживаемая сила военной мощи с получением приказа о наступлении должна смести все на своем пути. От рядового бойца до генерала - все жили последним рывком к Берлину. Ой, немец, берегись! Не спасут тебя ни мощные танки, ни бетонные заслоны. Немалая еще сила зарывается в землю перед нашим фронтом, готовы стоять насмерть - так смерть и придет. Вот они, наши солдаты, веселые, улыбчивые, не сомневающиеся в своей правоте. Добить врага в его логове. Сколько шли до этого дня, сколько верст отшагали, скольких по пути оставили навечно в своей и в чужой земле, своих товарищей - и будет ли теперь наш солдат раздумывать о том, ударить ли лишним снарядом вон по той деревушке или уже в атаку бросаться, врукопашную добивать противника? Нет, не будет раздумывать командир батареи, вдарит лишний снаряд и еще один наверняка, а уж потом и в атаку можно. Оно спокойнее, когда пушки поработают перед наступлением, зачем зря рисковать, снарядов хватит, да и поберечь солдатиков надо, ведь войне конец приходит, дома ждут с победой и живых. Наш паровоз пробежал слишком много километров, прокат бандажей на пределе допустимого. Мы уже записаны по штабу на подъемочный ремонт. И чувствует наш старшина, да и все мы, бригадники, что не дождаться нам въезда в захваченный Берлин - скорее всего дождемся мы места в заводских мастерских "Кобыле поле", в Познани. Но пока нет нам покоя на колее. Иногда даже машины не успеваешь протереть перед сдачей смены, но не уйдешь в теплушку, пока не подойдет стоянка, чтобы выполнить одну из незыблемых обязанностей паровозника - сдать машину в чистоте. И вдруг как-то незримо, даже без видимой обоснованности вошла в сознание догадка: все, скоро начнется! По каким признакам, по каким намекам? Все идет как всегда: погрузка, разгрузка, вечное - давай, давай! Никто и в разговоре не называет время наступательных дней, но фронтовая чуткость не подводит: скоро, вот-вот. Может, это от того короткого поезда с невероятной охраной? А может, от прекращения движения по автодорогам, идущим параллельно нашему пути? Да никто и не скажет, откуда такое чувство появляется у фронтовика. А у нас, паровозников, чувство этого предвидения было особо обострено. Начиная от сталинградского Заволжья, определяли мы предстоящие изменения на нашем фронтовом направлении. В ту ночь наш паровоз стоял с эшелоном на станции Швибус. До Франкфурта-на-Одере чуть более семидесяти километров, до передовых позиций немцев менее пятидесяти. Впереди нас стоят такие же эшелоны, чуть ли не в хвост друг-другу. Не слышно обычного гула самолетов, идущих на бомбежку заодерских тылов противника. Непривычная тишина на путях. Нет движения поездов, нет маневров и на самой станции, что тоже необычно. Все началось в пять часов утра. Линия фронта озарилась вспышками многих тысяч залпов орудий. Это зарево не ослабевало в течении получаса. Рельсовые струны доносили отзвук того громового раската, что бушует сейчас там, в полосе фронтового прорыва. К зареву пошли лавины бомбардировщиков добавить свой смертоносный груз на голову осужденного к разгрому врага. Огневой шквал артиллерии в придачу с бомбовым ударом взломали оборону немцев на всем протяжении 1 Белорусского фронта. Уже после войны в книге маршала Жукова я прочитал, что в этот первый день наступления было произведено миллион 236 тысяч выстрелов. 2450 вагонов снарядов обрушилось на голову врага, не считая сотен тысяч бомб! Это итог только одного дня, 16 апреля 1945 года. С рассветом эшелоны пошли к фронту. К вечеру этого дня движение возобновилось в обычном порядке, фронт требовал боепитание. Та часть Франкфурта, которая была на правом берегу Одера, была взята в первый час наступления, путевые батальоны 1 Гвардейской и 5 железнодорожных бригад за считанные часы перешили колею двух перегонов и подвели пути к береговым опорам железнодорожного моста через Одер в черте города. Мост был сильно разрушен, и гвардейцы немедля приступили к его восстановлению. А пока вступили в действие десятки понтонных переправ в челночном режиме с базами разгрузки из железнодорожных вагонов на автомашины и к передовым позициям фронта. Первый день наступательных боев продвинул линию фронта на 8-12 километров. Потом немцы оказали сильное сопротивление, особенно на оборонительных линиях Зееловских высот. Нам рассказывали раненые, что в ночь наступления применили сотни прожекторов, бьющих своим ослепляющим светом в глаза противника. Ночь превратилась в кошмарный огненный ад. Шли только вперед. Оглянуться было нельзя - ослепнешь. Немцы были в панике, и первую линию обороны наши войска взяли с ходу. Но уже к середине дня наступление имело громадное сопротивление. Враг сопротивлялся ожесточенно. Только 19 апреля силы противника были сломлены. Немец откатился на ближние оборонительные позиции к Берлину. Речные переправы превратились в поток идущих автомашин и военной техники. Поезда подходили к базам разгрузки один за другим. Сбереженная авиация противника вступила в схватку с нашими защитниками неба. Увы! Лучше бы они этого делать и не пытались. Сбросив кое-как бомбы, самолеты не знали, куда податься от наземного и воздушного огня. 17 апреля наш паровоз был определен на маневровые работы в правобережном Франкфурте. Работы было очень много. Растащить по разным участкам сотни вагонов под разгрузку, затем их же собрать в состав и вывести под отправление в обратный путь одному паровозу было не под силу. Работал еще паровоз из путейских батальонов. Сменившись утром с паровоза, задумал я исполнить свое желание: повидать чисто немецкий город. Как это желание осуществить? Еще умываясь под краником тендера, слышал я громкий разговор в теплушке. Старшина с кем-то спорил и против чего-то сильно возражал. Оказалось, что желание посмотреть город было не только у меня. Наш старший кондуктор Федя Шнап, молдаванин, горячо отстаивал свое право увидеть настоящий немецкий город, поскольку он не увидит Берлина по причине отзыва из колонны в распоряжение начальника Южной дороги. До войны Федя был небольшим начальником при отделении железной дороги, его ожидало очевидное повышение на освобожденной земле Молдавии. Старшина резко возражал против увольнения в город, все бригадники дружно уговаривали разрешить такое увольнение. Спор закончился в пользу большинства. Мне показалось, что в этом большинстве был и сам старшой, а возражал он согласно распоряжения начальника колонны - но войне, считай, уже конец, и уехать из Германии, не увидя "фашистского логова" - сожаление на всю жизнь. Четыре человека из личного состава паровозной службы, советских железнодорожников, вступили в первый для них большой город Германии. И в самом деле, уйти от паровоза больше чем на сто метров нам мало когда приходилось. Встречные патрули удивленно нас оглядывали. Нас обязательно останавливали - кто такие? Наше одеяние не подходило ни под какие воинские службы. Мало того, наша одежда вообще не для выхода куда-либо на сторону, одеты кто во что горазд. Ходить кучкой мы отказались. Разделились на две пары и каждая пара вольна выбирать свой маршрут. Моим напарником стал Федя Шнап. К его чудной фамилии мы добавили одну букву и получилось Шнапс. Поначалу Федя очень сердился, но поделать ничего не мог. Кроме того, за его рост имел он еще и тайное прозвание "семафор". А в общем - хороший товарищ, за меня заступался не однажды перед старшиной. Федя мне и говорит: “Значит, порядок такой: ни шагу друг от друга. В дома не заходить, если двери закрыты - могут быть мины; со встречными в разговор не вступать; я старший. Все”. Мы знали, что город пустой от жителей. Случаев появления немцев пока не было. Наши воинские части тоже здесь не задержались, все ушли на левый берег. Комендантский патруль все же предупредил, чтобы не заходили в глухие переулки и закрытые дома. Странно идти по городу, в котором нет жителей. Разрушений почти нет. На улицах чистота, много магазинных витрин, все тщательно закрыты щитами. Но вот попадаются разбитые окна и двери. Видно, случайный снаряд залетел. От взрыва внутри вылетели не только стекла витрины, но и десятки странных машин. Это был магазин канцелярских товаров, и на мостовой валялась куча пишущих машинок, пузырьков с чернилами, портфелей, всякой мелочи и тысячи ярких открыток. Походим к ступеням большого входа в здание из серого камня и красного кирпича. Двери – открыты. В глубине сумеречного помещения слышится невнятное бормотание. Свет из узких, щелевых окон высвечивает малую кучку людей в громадной пустоте зала. Это кирха, немецкая церковь. Мы не вызываем внимания и, бегло осмотрев внутренность невзрачного помещения, выходим на свет. Федя поясняет мне разницу между верой православной и лютеранской. Мне мало что понятно, просто само название - православие - звучит гораздо ближе для восприятия. Федя отчасти человек верующий, но многое объяснить не может. Я спрашиваю : как же так? У немецких солдат на пряжках слова отчеканены " С нами Бог", а войну они ведут вовсе не по-божески? Высказал Федя свою мысль, что немцы нас не считают за цивилизованный народ, мы для них вроде дикарей, и веру русскую они не почитают. Я говорю: да как же - мы недоразвитые против них, а наши церкви и храмы намного величественнее и красивее. Я причащался в московском Елоховском соборе, отлично помню этот день, хотя мне и было в то время три года. Жили мы рядом с храмом, и его величие по сравнению с этой кирхой несравнимо. Ты же видел, что внутри все стены голые, а в наших церквах позолотой сияют. Я считаю, что немцы плохие верующие. Федя согласился, только добавил: как коммунисты. За разговорами мы не заметили, как оказались в весьма сложной ситуации. Выскакивает из дверей одного дома женщина, немка и с ней немец в годах, даже седой весь. Хватают нас за руки и тянут к двери. Думается мне, что приняли они нас за немцев, потому как, услышав русскую речь, враз бросились прочь, и протянув руки к небу наверное взмолились своему богу. А немец, старик, так все причитал: - Коменданте, коменданте! Пока мы соображали, в чем дело, выходят из дома наши военные, видим, что из комендантской охраны, с повязками. Увидев нас, прямо остолбенели. Стой - кричат - хенде хох! Федя пустил их по-матерному, они еще пуще в недоумении. Прямо тычет солдатик карабином мне в бок и уже по-русски выражается: “Ага, так вы, значит, из полицаев будете! С немцами подались, бежать до Берлина надумали?” Ну и все такое, несуразное. Немцы смотрят на нас не поймут, что к чему, да мы и сами не знаем, как из подобного положения выпутываться. А старший из солдат принимает решение нас под арест препроводить. На этот случай "козлик" подкатывает. В нем офицер войсковой и тоже в наш адрес готов "собаку спустить". Тут Федя, наконец-то, сообразил, удостоверение свое показать офицеру. Все примолкли, смотрят, что там за документ. Ознакомились, командир заулыбался и разгон дал этим ретивым стражам порядка. Ну и те сразу речь по-другому повели. Облюбовали они это жилище под свои служебные надобности, а оказалось, что хозяева в подполе скрывались и не вытерпели, повылезали и шум подняли, а солдаты уже на принцип пошли, выселяйтесь в другую половину дома, и все тут. Конечно, право у них такое есть, но весь город пустой, выбирай любой дом, что же зря скандалить с мирным населением. Идем дальше. Выходим на чистенькую, узкую улочку. Видим два противоположных дома, соединены по второму этажу крытым переходом. Наверное, родные жили, и для удобства общения соединили свои дома. Я и говорю Феде: - Давай зайдем хоть в один дом. Надо же посмотреть как живут фашисты. Федя и говорит: - Почему ты считаешь, что здесь живут фашисты? Может, простые немецкие рабочие? - Ну уж, нет. Не могут в таких домах жить простые рабочие. -Это, - говорит Федя,- ты со своей колокольни судишь. У нас в Молдавии хороший специалист из рабочих тоже в подобных домах может жить. - Да как же так, ведь такой дом построить сколько денег потребуется? - Конечно, но дом строится на всю жизнь, и средства на него накапливают тоже все жизнь, а строит последнее поколение, когда сумма набралась. Заходим в дом. На первом этаже попадаем в столовую. И как же мы удивились, увидев накрытый стол. Стоят тарелки с налитым в них супом, правда уже плесенью покрытым. Ложки, вилки, салфетки у каждого места. Кувшин красивый с красным напитком, бокалы с ним же. Похоже, что вот сейчас придут люди и сядут за обед. Хлеб нарезан тонкими ломтиками, как фанерка, а главное, посреди стола стоит бутылка, наверняка с вином. Наш Федя понимал толк в вине и не признавал самогонки, водки, спирта. И решил Федя попробовать содержимое в бутылке. Я было попытался отговорить его от этой затеи, но он сказал, что за все войну не выпил еще ни одной бутылки хорошего вина. - В случае чего, во дворе найдешь тележку, довезешь меня до паровоза. И вмиг опрокинул содержимое себе в рот, поначалу маленьким глотком. Почмокал, "прослушал" животом и глотнул еще, уже полной дозой, и опять ушел в себя, не отзовется ли чем его внутренность. Убедился, что напиток - "во!", подобрал подвернувшимся сумку клеенчатую, сунул в нее бутылку и еще смотрит в буфет, нет ли чего подобного и там. С радостью находит - и опять опробование, с более ускоренными темпами. Следующей бутылкой оказался ликер "Дупель Кумель", ничего другого и трогать не стали. Поднялись на второй этаж. Там были спальни, библиотека, и очень меня заинтересовала комната - судя по всему, обитал в ней ученик, если на висевшей сбоку стола, на стене, фотографии его изображение. Все было настолько уютно, оснащение такое вдохновляющее, что садись и тут же делай уроки, что-то мастери, просто читай. На столе меловая, под медь, голова Гитлера, на черной чугунной плите, в торце которой втиснут яркий фашистский знак, свастика. В углу над столом портрет того же гитлера, написанный маслом. До войны я учился рисовать и даже осваивал “работать” масляными красками и определил: изображение Гитлера выполнено профессионально. На стенах красочные вырезки из журналов. Большинство - военной тематики, бой в окружении взрывов, танки, орудия, самолеты и тому подобное, что очень привлекает пацанов. Судя по фотографии, хозяин этого кабинета почти мой сверстник. Я не тронул ни одну вещь в этой комнате. Я почти с завистью осмотрел еще раз все и закрыл дверь. Неужели все это брошено навсегда? Кто же будет владельцем этого дома? Проходя мимо спальни, я вдруг задержал взгляд на стенном ковре. Там висели всевозможные сабли, клинки, копья и какие-то значки. Вот здесь я не выдержал. Не могу понять - почему, зачем? Но я снял со стены приглянувшийся мне сабельный клинок. Легкое, изящное, почти детское холодное оружие. Скорее всего, это оружие символическое, с изображением по стали военной атрибутики старых времен. Эфес представлял из себя медный язык, выходящий из пасти льва, головой которого заканчивалась рукоять сабли. Глаза горели у льва рубиновыми камнями. Знать бы мне, какая судьба будет у этого клинка, не тронул бы его со своего места, даже точно зная, что оставшись на ковре, он так же не минет затеряться в алчных руках. А где же Федя? Я совсем забыл про своего старшого по путешествию. Отозвался Федя на мой крик откуда-то со двора дома. И точно. Нашел я Федю в сарае, если можно так назвать эти помещения при доме. Маленький дворик в задней своей части ограничен чисто выбеленной стеной с несколькими входными дверями и воротами. Войдя в одну из дверей, где находился мой Федя, я увидел его за верстаком, с инструментом в руках, охающего, ахающего, цокающего. В общем, был Федя восхищен всем увиденным до глубины души. Я уже говорил, что до войны был Федя в начальниках, правда небольших. По этой причине не привлекала Федю любая работа, связанная с механизмами, бывают такие люди. Вроде бы мужик здоровый, не слабак, только бы и заниматься машинами, но нет, даже не интересуется. Ну да ладно, кому-то и в начальниках надо ходить. Но, вот, увидев домашнюю мастерскую с полным набором слесарного инструмента, приспособления и разные станочки, не выдержал человек. И так было добротно в этой мастерской, что я просто онемел от восторга и ахал не менее Феди. Федя и говорит: - Кому это все достанется? Ведь немцы сюда вряд ли вернутся. Слышал я от политработников тыла, что все земли по эту сторону Одера будут принадлежать Польше. Не будем ничего брать, хотя очень завидую такому владению. Уверен, в чьи бы руки ни попало это богатство, довольство принесет новому владельцу на всю жизнь. Поляки все же заслуживают такое благо. Для них немец, фашист является злейшим разорителем. Осмотрели мы и соседние помещения. Рядом была такая же мастерская по дереву. Следующая дверь вела в склад топлива, где хранился угольный брикет, чурочки дров, даже щепки и стружки в ящиках. Были всевозможные краски, огородный инвентарь, спецодежда. Я и говорю: - Ну, что скажешь, Федя? Может ли простой человек иметь такое богатство? - Может! - отвечает, - раз человек имеет такую склонность к наличию мастерской, то он и есть рабочий человек. Может быть, это мастер или ннженер, даже машинист паровоза может иметь такой дом. - Ну, знаешь, по твоему выходит, что мы в своей стране живем хуже? У нас все же нет такого единоличного богатства, да и не может быть. Нас в детдоме учили, что только коллективное единодушие должно обогатить страну. Ты, Федя, все же недавно живешь при Советской власти, ты не был пионером, не был комсомольцем, в Молдавии, сам говорил, не было колхозов, поэтому и не знаешь как лучше жить. - Ты, Колюха, поменьше рассуждай на эту тему, целее будешь. Понял? ( В голосе Феди я уловил, что-то тревожное и совета послушался. Завернул я свой трофей в чистую тряпицу, привязал бечевку, перекинул через плечо и продолжили мы наше путешествие дальше. Возвращаясь в сторону станции, шли мы по другой улице. И увидели распахнутые двери магазина. Сюда зашли с большей смелостью, как-никак не личный дом. Здесь уже здорово похозяйничали. Всюду разбросана одежда. На пролетных вешалках висят остатки и довольно приличные вещи смотрятся в них. Федя вмиг занялся выбором мужской одежды. На мой удивленный вопрос, что ты хочешь делать, Федя подвел меня к большому зеркалу и говорит: - Посмотри на себя. На кого ты похож? Твое везение, что в городе нет жителей, а то бы тебя приняли за бездомного бродягу. В зеркало, да еще такое большое, не смотрелся я несколько лет. То, что я увидел, смутило меня здорово. Одежда сборная, не по росту, только гимнастерка военная и смотрится прилично. Особенно страшны ботинки, в них я и на паровозе работаю, размер под портянки и к тому же сбитые и растоптанные. При переборке пиджаков, брюк, рубашек, пришла догадка, что это магазин подержанных вещей, что-то в роде скупочного или комиссионки. Но все вещи добротные и вышли мы из магазина, выручалочки, вполне прилично экипированы. Вот ботинки, правда, были у меня разные, не парные, но зато совсем новые. Но старые свои "чоботы" не оставил - в чем же на паровозе работать? Пиджак тоже не под брюки, но был я очень доволен. Сохранилась у меня фотография, где я запечатлен в своих обновках, как бы документ. Федя и до этого момента выглядел вполне прилично, а сейчас его было просто не узнать. Но из-за его роста не все соответствовало нужному размеру. Сказать по совести, поизносились наши колонники изрядно. Военную форму мы носили на дежурстве, при исполнении, так сказать, а где взять "цивильную" одежку? Где купить? Далеко в тыл наши паровозы не ходили, а в освобожденных районах людское бедствие доходило до уровня нищеты, оккупация все высосала из нажитого. Ближе к центру города, стали появлятся люди, но все же не немцы. Федя высказал свою догадку: - Ты смотри, фронт еще не ушел на далекое расстояние, а уже поляки появились в городе. У них есть право на жительство в этих землях по правобережью Одера. Весь город в их распоряжении. Пока прибудут новые городские власти, немало домов будет занято и попробуй кого потом выселить! - Федь! Ты вот скажи, неужели немцы до последнего момента были уверены, что ихний город Красной Армии не взять? Ведь даже суп в тарелках был налит, обедать собрались и пришлось все бросить. Они же ничего с собой и взять не успели! А остаться почему не захотели? - Конечно, наступления в этот именно час немцы не ожидали. Но все же многие эвакуировались вовремя. Я думаю, что власти просто не разрешали покидать город, чтобы не было паники. Но получилось все наоборот. Кроме того, немцы очень боялись русских. В конце войны до немецких обывателей дошло то злодеяние, которое натворили фащисты на нашей земле, да и вообще по всей Европе. А вторжение войск в Германию привело их в ужас. Ну ладно, за Одер немцы ушли, а дальше куда? Германия не Россия, нет Зауралья. На западе союзники наступают. Выходит, что дело у наших противников конченное. Это ясно. За разговорами неожиданно вышли на широкую улицу, сплошь забитую идущими войсками. И большинство идет техника. Грохот стоит такой, что дома дрожат. Это армейские части спешат к переправам через Одер. А вот, пожалуйста, и патруль. Кто такие и все прочее? Выяснили, оглядели, удивились, проводили с улыбкой. Вдруг впереди послышалась стрельба. В чем дело? Кто встал на пути наших войск? Подходим ближе, стрельба периодически возобновляется. Выходим на небольшую площадь и видим такую картину: чуть в стороне от проходящей колонны армейской техники, на краю площади, во всю стену двухэтажного дома каким-то образом держится большое полотнище с намалеванным черным по белому портретом самого Гитлера. Во весь рост, в фашистской форме, с четко выраженной свастикой на рукаве гимнастерки. Выглядит фюрер молодцевато и даже победно. И каждый проходящий или едущий считает своим долгом дать очередь из автомата по Гитлеру. Правда, на ходу не все пули попадают в цель, да это мало кого волнует, лишь бы полоснуть в сторону Адольфа. И вдруг из ряда идущих танков вырывается на площадь одна машина, и, откинув башенный люк, припал танкист к пулемету, танк остановился, и долгой несмолкаемой очередью режет пулеметчик одну стропу, держащую парусину, не успел Гитлер перекоситься, как и вторая поддержка разорвана, и падает портрет к подножию дома, тут же расстилаясь ветром по площади. Не успокоился танкист, проутюжил своей броней полотнище, наматывая на гусеницы, и, злобно грохоча, ринулся догонять своих собратьев. Подошли мы с Федей к обрывкам расстрелянного портрета. Куча бело-черного тряпья не представляла уже никакого интереса. Зря все же танкист сорвал портрет, всем проходящим досталась бы минута душевной разрядки, пусть даже и с неодушевленным главным фашистом. Кто повесил это громадное полотно? Думается, что его не было еще вчера, наступающие бойцы не преминули бы расправиться с ним. Вышли к станционным путям ближе к разрушенному мосту. Бойцы 1 Гвардейской железнодорожной бригады вовсю трудились по скорейшему восстановлению железнодорожного прохода через Одер. Не так давно наш паровоз был в составе этой бригады, строя заново мост через Вислу в Варшаве. Сейчас мостовики заимели свой паровоз, и в скором времени переправы через реку будут разгружены, наши паровозы поведут поезда к самому Берлину. Свой паровоз нашли под поездом, сформированным из порожняка. На маневры назначен только что пришедший паровоз с поездом из Познани. Нам приказано идти на промывку котла. Те несколько часов отлучки были нашей с Федей удачей, иначе не видать бы нам немецкого жительства. Еще на подходе к станции увидели мы на некоторых дверях домов написанные мелом крупно три буквы по польски : П.К.П. Эти обозначения мы отлично понимали - Польска Колеева Праца. Значит, дом занят служащим Польской Железной дороги. После тщательной промывки паровоз занял место в корпусе подъемочного ремонта. Уже заранее старшина составил длиннющую ремонтную ведомость. Многое придется делать своими силами, значит, мало будет у нашего отделения свободного времени. Начальник колонны, видимо, решил всем машинам сделать добротный ремонт. Как оказалось, в этом была заложена более серьезная задача, нам пока неведомая. Срок простоя определен в две недели. Но можно ли представить себе, что найдется хоть один машинист в колонне, который установленный норматив ремонта не перевыполнил? Вот и наш старшина выжимал из своих бригадников всю мочь, всю силушку. В теплушку приходили в поздний вечер. Кто-то уходил чуть пораньше, чтобы сготовить ужин. Ели не торопясь, пили кипяточек в прикуску с сахарком, у кого есть. У вагона посидеть малость надо, и заваливались спать - беспробудно, отрешенно, хотя и непривычно без стука колес. На крайнем пути встал на "постой" бронепоезд "ИЛЬЯ МУРОМЕЦ". Его паровоз тоже потребовал серьезного ремонта. В небо уставились четыре ствола зенитной артиллерии и, наверное, с десяток пулеметных спарок. Можно сказать, что наши паровозы под богатырской защитой. Для "богатырей" война, по всей видимости, закончилась. В один из дней горячей работы, незадолго до обеденного перерыва, заявились ко мне на паровоз мои товарищи с других машин, стоящих также на ремонте. Все здорово возбужденные. Новость, ими сказанная, не оставила и меня в покое. Есть точные сведения, что в штабе получен приказ подготовить 12 паровозных бригад для командирования их на расшивку Берлинского железнодорожного узла. - Постойте, братва! Ведь в Берлин нет еще железнодорожного хода. Мост через Одер не готов. Да и сам Берлин пока что у немцев. - В том-то и дело, что путь к Берлину есть! Восстановлен мост у Кюстрина, это отвод от главного хода через Реппен. А наши войска уже ведут бои в пригороде Берлина! Вот это новость! Кто же попадет в бригады командированных? Побывать в самом логове фашистов - это же на всю жизнь память! На следующий день списки командированных на "берлинскую операцию" были готовы. Отправляются бригады с паровозов, прошедших ремонт, машины на этот случай растопке не подлежат, встают в запас. Несколько паровозов, случившиеся поблизости, охлаждаются, и будут вести ремонтные работы одной бригадой, недостающих сформировали из резерва штаба. 12 бригад были готовы в течении суток. Приказ довели до всех старшин паровозных отделений. Из экипажа нашего паровоза назначенных нет. Значит, я в Берлин не попаду? Почти все мои товарищи собирают свои сменки, получают что-то новое из обмундирования и даже постельные принадлежности выдаются на всех из каптерки штаба. Выделенные бригадники отбирают сухой паек на месяц, некоторое количество инструмента, даже сварочный аппарат. Получают необходимые документы, денежный аванс на всякий случай, и вот настал час прощальное построения. За главным корпусом мастерских, на боковом пути стояли штабные вагоны. Перед составом в десяток вагонов была чистая площадка, приспособленная штабными для проведения общего построения и для прогулок в вечернее время. Командированные выстроились отдельной шеренгой. С напутственным словом выступил начальник колонны. Он кратко, но внушительно высказал свою уверенность, что паровозники 35 колонны выполнят возложенное на них ответственное задание. Говорить Самуил Моисеевич умел, но за его спиной стоял замполит, вот ему и передал он эстафету на более длинную речь. А уж наш Витягин начал вести свой доклад от самого Сталинграда. Многие только сейчас уясниди свое военное значение во все годы войны. Вроде бы работали на паровозе, водили поезда, мучились с углем, с ремонтом паровозов, но все дело в том, что наши паровозы были такой же военной машиной, как любая армейская техника, в вопросах переброски войск с участка на другой участок фронта исполнительность решалась в основном паровозами. Боевой путь колонны равен три тысячи шестьсот километров. И наши паровозы первыми войдут в Берлин! Все мы кричали ура, кричали - даешь Берлин! И действительно нам было чем гордиться. Сколько наших товарищей не дошли до этого километра, сколько могил осталось позади нашего пути, сколько пуль и осколков приняли на себя наши колонники! Эти тысячи километров наши паровозы прошли вне графика, без расписания. Командиром отбывающих назначен заместитель начальника колонны, Пономарев Петр Тимофеевич. Ему в помощь направлен машинист-инструктор Ковалевский. Затем слово сказал от имени всех паровозников старший машинист из командированных, колонник с первых дней формирования. Он поблагодарил, заверил и все такое, как положено в этом случае. Погрузка людей будет происходить в Западном парке на немецкой колее. Назначен час сбора, и все были отпущены по своим теплушкам. С негласного согласия начальства, наши колонники устроили небольшие проводы. Все было в меру, по-тихому, но почему-то получалось тревожно. Работать предстояло в громадном Берлине, на немецких машинах, среди недружелюбных людей, и вернутся ли наши ребята до своих теплушек? Не оставят ли их по какому-либо приказу до конца всех работ, которых, как говорят, там хватит на долгие месяцы? Ближе к вечеру вновь все собрались перед штабными вагонами. Построились для переклички, определились по командам на два вагона и пестрой толпой, мало соблюдая шеренги, двинулись на посадку. Должен сказать, что за всей нашей суетой и сборами с явным любопытством и некоторой даже завистью наблюдали наши польские товарищи, ремонтники. Кажется, поставь их в строй, скомандуй на погрузку - и пойдут за милую душу. К тупиковой колее, куда еще не подали вагоны, собрались чуть ли не все колонники, бывшие в этот час при мастерских. Прибегали с паровозов, вернувшихся из рейса, и прослышавшие об отправлении в Берлин. Командированные и провожающие расселись на обочине пути, и снова возникла минута тревожной разлуки. Берлин Берлином, но как не хочется расставаться в последние дни войны. Вот бы всей колонной, хоть до встречи с союзниками, через всю Европу готовы пути перешивать. Кто-то затянул песню, тут же подхватили, и вскоре разноголосица обрела стройность мелодии, и полилась песня над путями, и не мешали ей изредка доносившиеся гудки западных паровозов. Песня не громкая, не широкая, а под стать настроению малость грустная. Выражалась в песне тоска и боль от одиночества тонкой рябины, которой так хотелось притулиться к могучему дубу, но, видно, не суждено. Не все заметили, как тихо подогнал маневровый локомотив два вагона, и, только закончив пение, начали погрузку. Маневровый паровоз с польскими паровозниками ожидал погрузки, не отцепляясь от вагонов, он отведет их до Познани пассажирской, где прицепят наших командированных к эшелону, идущему в сторону Берлина. Командиры торопят: Быстро! Быстро! Провожающие, не задерживайте отъезжающих! Паровоз дает негромкий гудок, и вагоны медленно тронулись. Последнее “до свидания, не робейте, до скорых встреч в Берлине!”, и вагоны, набирая скорость, разрывают сцепленные руки. Я уже бегу, не отпуская наших рук, и вдруг кто-то из вагона подает мне команду: - Колюха! Давай в вагон! давай с нами! Была не была! Где наша не пропадала! - и не успел я что-то сообразить, как десяток рук мигом втянули меня в вагон. Колеса уже стучали на стрелках! В суете обустройство, мало кто обратил внимание на мое появление в среде отъезжающих. Паровозники распределялись по широким дощатым нарам, укладывали в голову свои шарманки, вещмешки, имелись даже фанерные чемоданчики. Никаких подстилок не было, их заменяли плетеные травяные маты. Забронировав свои места, бригадники начали группироваться по кучкам сообразно своим симпатиям. Превратившись так нежданно в пассажиров, паровозники позволили себе малость расслабиться. Пошли шутки, воспоминания, споры, и никаких разговоров о предстоящей работе. Машинист-инструктор, Ковалевский Аркадий Ионыч, был желанным гостем в каждой кучке говорливых паровозников. Его коконники уважают, опытный и знающий машинист, уважительный к людям и машине человек. Присев к нашей молодежной компании, Ионыч враз увидел меня и даже речь потерял: - Ты почему не слез? Как же ты назад потопаешь по шпалам от пассажирской станции? Ведь это семь километров! Дело вечернее, а у тебя наверняка документов нет, патруль заберет! Пошумев по моему адресу, Ионыч выразил надежду, что в соседнем вагоне, наверное, еще кто-нибудь есть из провожающих, вместе дойдете. Скинув с себя предотъездовскую напряженность и суету, Ионыч потерял контроль в своих действиях, чем не преминули воспользоваться мои товарищи, кочегары. Созрел дерзкий план - уговорить Ионыча взять меня в командированные как запасного кочегара. Дескать, мало ли, что может случиться, и лишний человек для паровоза не помеха. К такой просьбе вмиг подключились и некоторые машинисты, чем и довели нашего командира до принятия совсем непродуманного решения. - А что? Резерв нам нужен! Все может быть! Машинистов двоих в резерв взяли, а кочегаров нет. Надо это дело поправить. -Все, парень, берем тебя в резерв. Завтра я доложу Пономареву, что взял кочегара в запасную бригаду. -Ура нашему командиру! Правильно решаешь, Аркадий Ионыч! Ребята, мои друзья, рады за меня, хлопают меня по спине, как бы утверждая решение Ионыча окончательным распоряжением по колонне. У меня была еще возможность исправить положение, надо было только выйти из вагона в Познани-Пассажирской, попрощаться с товарищами и вернуться до своей теплушки. Но какой-то бес озорства вселился в мою душу. Под общее настроение подумалось мне, что ничего плохого я не делаю, тем более, что сам машинист-инструктор дает добро. В общем, и я, и мои товарищи, и некоторые машинисты оказались в затемнении разума. Потом это обернется потерей чувства ответственности, нарушением воинской дисциплины, проявлением халатности машинистом-инструктором и тому подобное. Долго еще "бушевали" наши паровозники. Где-то к полночи, уже на пути к границам Германии, стали укладываться. Вот тут и пришли мне в голову сомнительные мысли. Сделали мы что-то не так. Уверения товарищей, согласие Ионыча - это все сиюминутное, незаконное. Ведь я просился у самого подполковника, начальника колонны! Нет, сказал он. Твое дело ремонтом своего паровоза заниматься. А в Берлин, может статься, на нем и поедешь. Все-таки надежду подал, что может наш паровоз побывать и в Берлине, на нашей русской колее! Выходит, что я злейший нарушитель. Мало того, подвел и своих товарищей, и машиниста-инструктора. А главное - свое паровозное отделение. Каждый рвался быть направленным в эту командировку, но кто-то должен ремонтом заниматься. Прав начальник колонны: что-то будет? Угомонившись, где-то под утро, все спали как убитые, хотя день приближался к обеденному времени. Понемногу стали просыпаться, но поезд шел, и вставать не хотелось. Я решил встать последним. Надо проверить, какова память у нашего командира. Вспомнит ли он сам, что решил вчера в отношении меня? На стоянке все высыпали из вагона. Искали способ умыться, привести себя в порядок, войти в служебный настрой. Заместитель начальника колонны, Пономарев Петр Федорович, решил сделать поверку. Вот тут я и попался. Всех назначенных знал он на память. Не дав мне и рта раскрыть, обрушил на мою голову поток выговоров: - Ты почему здесь? Кто разрешил? Да как ты посмел? Ты же "самовольщик”! И пошел и пошел. Бедный Аркадий Ионыч! Он смотрел на меня такими глазами, что все поняли: забыл он все свои обещания и искать у него защиты - это лишний раз ставить его под удар. Кто-то стал меня выгораживать, но наш главный командир враз оборвал: - Молчать! Как вы могли пойти на такое дело? Человека из расположения части вывезти? Вы же его под дезертирство подвели! А меня под разжалование! К позору! Главное, что один я такой оказался. Скучились паровозники между путями, затылки чешут. Шуми не шуми, а делать что-то надо. Выходит, здорово я всех подвел. Как ни как, а в ответе каждый себя чувствует. Они же все намного старше меня и моих товарищей. Могли одернуть, не допустить до нарушения. В какой-то мере стали на меня досаду выражать. А что им еще остается? Ведь не маленький, не "фэзэушник" зеленый, сам соображать должен! В общем, расстроились все. Но нашелся мне и защитник. Тот пожилой машинист, который от имени всех командированных речь держал, вот он и сказал: - Ну чего вы на парня накинулись! Сами же вчера за него голосовали. Голову кому морочили? А теперь готовы в штрафную роту его отправить! Он же не к бабке на блины подался. В Берлин!Понимаете, что для этого пацана Берлин? Он же пришел к нам в колонну еще под Сталинградом! Он же два ранения имеет, по госпиталям , мог затеряться! Но сумел вернуться в свою бригаду! Разве не понятно, что война кончается и побывать в Берлине не каждому удача выпадет! Не попал парень в приказ, решил по-своему пробиться! Так что ж теперь его за это чернить! Нет, ребята, не гоже это! Оставить его, конечно, нельзя. Надо немедля отправить его до штаба. Я видел на этой станции - наш паровоз на маневрах работает. Вы, Петр Федорович, дайте парню провожатого и от своего имени обяжите старшего машиниста доставить его в штаб. И кричать на него не надо, он свое получит. Половина станционных путей была перешита на союзную колею, и в этот момент паровоз нашей колонны готовил себе состав для следования на Познань. В отделении "эшки" были знакомые мне паровозники. Привел меня Аркадий Ионыч. Старшему машинисту Ионыч передал распоряжение заместителя начальника колонны. Вкратце рассказал суть происшествия. Кто-то посочувствовал, кто-то упрекнул, а мои сверстники так позавидовавали. Вот только жаль, что в Берлине не побывал, а наказан буду. Лучше бы уж после Берлина, можно даже пострадать и вдвойне. На прощанье отвел Ионыч меня в сторонку от теплушки и в большом смущении выговорил мучившее его угрызение совести. - Ты, парень на меня не обижайся. Ну, может и вырвалось у меня согласие на твой счет. Дружки твои уж больно напористые, видно, вынудили меня под хмельную голову. А оно вишь как получилось. Сам понимаешь, не в моей власти решать - кому ехать, кому нет. А выскажешь ты это дело Самуилу Моисеевичу, он может с меня и погоны снять. Разжалует. Вот дело-то какое. И это в последние дни войны. Очень я хорошо понял, как переживает Ионыч свою оплошность. И не мог я не заверить, что не сошлюсь на его разрешение. - Вы, Андрей Ионович, ни в чем и не виноваты. Меня вы не видели. Обнаружили меня только утром при поверке, так что какой с вас спрос? Как эти слова, были нужны нашему Ионычу! Он даже лицом посветлел. - Ты, Колюха, молодец! Понял меня, старого говоруна, сам не помню, что с хмельной головой наобещаешь. Конечно, тебе может здорово нагореть, но, может, подполковник ради окончания войны и помилует? И все же я виноват, оплошал, расслабился, и себя, и тебя под нарушение подвел. Век живи, век учись. Ну, бывай! Выходит, что закончились мои попытки насчет Берлина весьма неудачно. И впереди ожидают меня немалые неприятности. Старший машинист, приютивший меня под свою опеку, очень мне посочувствовал: - Да ты, парень, не тушуйся, за такое желание можно и пострадать. Будь я на твоем месте, наверное так же свою прыть проявил бы. Я и на паровоз попал только за свою настойчивость. Не показался я кому- -то в деповских кадрах, вот и пришлось напролом лезть. А тут такое дело! До Берлина рукой подать, а не выходит туда путевка! Очень интересный дядька этот машинист: с виду как бы и не паровозник, ну совсем простецкий вид, а к паровозу душой прикипел. В прошлом году, когда наша колонна была в Белоруссии, вызвал к себе жену, и оформили ее проводницей в теплушку. А на этот год запланировал и двух сыновей в колонну зачислить кочегарами, и согласие начальника получил. Вот как сыновья школу закончат, так и будет вся семья в сборе и будет ихним домом 35 паровозная колонна. Поскольку не осталось у Вакуленко от родного дома ничего после немецкой оккупации. Надо сказать, что при освобождении Белоруссии и Украины в колонне образовались семейные ячейки, в два-три человека. Начальство на это дело смотрело вполне доброжелательно. Сам начальник колонны, Любаров Самуил Моисеевич, зачислил в штаб колонны свою жену Марию Ивановну. Как говорили колонники, по ее личной настойчивости. К слову сказать, жена начальника женщиной была уважаемой. Заведуя хозяйственной частью штаба, порядок имела чисто воинский. Был, правда, у нее некоторый изъян, это если судить со слов самого начальника, очень уж Мария Ивановна потакала молодым непутевым кочегарам. Это вот точно - сам могу подтвердить, поскольку имел к этому некоторое отношение, о чем и скажу в этом повествовании. Ну, а пока приключения мои продолжаются. Вскорости паровоз принял порожняк и быстрым пропуском пошел поезд к Познани. В пути где-то постояли, добавили еще вагонов, и только к рассвету прибыли в Познань. Шел я по путям к стоянке штаба и своей теплушки без торопливости. Подгадывал по времени, когда бригады уйдут на ремонтные работы. Шел понуро, боязливо. Видно, совесть меня мучила без моего ведома. Как оправдаться, что сказать в свою защиту? Как воспримут мои объяснения мои товарищи? И до того муторно стало на душе, что принял я вдруг решение идти прямо в штаб. С повинной. Будь что будет! Но нет, не пошел в штаб. Надо сначала повидать своих бригадников. Может, они и не очень на меня досадовать будут, тогда и наказание легче нести. И вот иду я между стоящими на путях теплушками нашей колонны. Здесь стоят и несколько вагонов для расположения личного состава - бронепоезда "Илья Муромец". Его броня стоит на последнем пути, немного возвышаясь над прилегающим парком железнодорожных мастерских. Для "богатырей" война, по сути дела, уже закончена. С выходом на Одер бронепоезд дал последние залпы по левому берегу и вышел на стоянку к ремонтным корпусам. Паровоз уже раздевают от бронелистов и он, также как и наши "черные" машины, будет проходить “полный курс лечения”. В междупутье были сооружены на скорою руку печи для приготовлении пищи, и они дымили вовсю, вот дежурные у этих печей первыми и "поприветствовали" меня. Даже кашевар "богатырей" расплылся такой улыбкой, что я понял: мало мне не будет. Уж если совсем не колонские люди знают о моем "побеге". - Вы только посмотрите, кто появился в наших краях! Это же представитель славной 35 колонны в Берлине! А старшина все думает, как отметить его славное участие в штурме фашисткой столицы! Даже хочет паровозу присвоить имя этого героя! В штабе, кажется, другое мнение по этому поводу, и в скором времени наш герой получит свое! В этот момент открывается дверь нашей теплушки, и тут я слышу возглас нашей проводницы, Полины : - Колька! Наконец-то ты объявился. Беглец ты этакий! Разве так можно? Все с ума посходили, куда ты пропал? Кто-то видел тебя уже в вагоне командированных, но ведь не думали, что ты уедешь с ними. Тебя никак не могли взять с собой. Спрашивали даже комендантский патруль на путях - никто тебя не видел. Правда, старшина был уверен, что ты просто сбежал со своими дружками и грозится с тобой расправиться как следует, если ты вернешься жив и здоров. Вон, оказывается, как могли думать мои товарищи о моем отсутствии! А старшина все же хорош! Значит, если меня не подстрелил какой-нибудь заблудший фриц, значит, меня должно как следует наказать? Я даже в теплушку не захотел войти. Завалился под вагоном и решил ждать своей участи. Вот-вот должны наши бригады прийти на обед. Как-то встретит меня старшина? Полина говорит, что он меня съест, если со мной ничего не случилось. Интересно - значит, если меня где-нибудь немцы бродячие подстрелили, то тогда бы и спрос был другой? Как же тяжко ожидать своей участи от своих! Первым в теплушку заявился Витька Карпасов. - Колька! Ты живой? Где же это ты пропадал? Значит, в Берлин тебя не взяли? Ведь тебя не было пять дней! И никто точно не знает, где же ты можешь быть! Ну, будет тебе баня! Держись! Стали подходить и все остальные. Восторгов не проявляли, но в чем-то почувствовал я успокоение на мой счет. Значит, правильно Полина высказалась - могли думать и нечто худшее. Старшина пришел последним. Сверкнув глазами, уже руку поднял для более внушительной речи, но вдруг просто махнул этой рукой и только сказал: - В штаб! Доложишь дежурному. Уже за спиной я услышал чей-то голос: - Он же, наверное, голодный! Что-то резко выговорил старшина, вроде бы еще кто-то ему возразил, но я уже был на пути к решению своей судьбы. За все время пребывания в колонне в штабном вагоне был я всего один раз, если не считать старый двухосный товарный вагончик под Сталинградом, да и тот стоял в тупике на вечном приколе. А вот в шикарном классном вагоне побывал, когда из госпиталя вернулся. Ну, все как в кино про гражданскую войну: облицовка, занавески, дорожки ковровые, столы, тумбочки, шкафы! Меня тогда встретили с большим удивлением. Как это мне удалось благополучно добраться до своего штаба через десяток мест, где ранее располагался штаб колонны? Направляясь из последнего госпиталя, где мы простились со старшиной, имел я только одно направление - это депо Унеча. Конечно, штаба там уже не было. Но паровозники местные направили меня на следующее место расположения, а там еще на следующее, и так до самого последнего места, уже на границе с Польшей. Помню, как жена начальника колонны, Мария Ивановна, будучи при штабе завхозом, встретила меня охами и ахами. Какой же я худой, да обтрепанный, да немытый. А я в самом деле был как беспризорник двадцатых годов, добираясь до места расположения колонны на свой прокорм поменял почти всю лишнюю одёжку, вплоть до нижней рубашки, а гимнастерка лентами висела на голом теле, нисколько своим цветом от него не отличаясь. Хоть и были мои документы в порядке, а дорожных патрулей сторонился, да они на меня и внимания не обращали, мало ли таких пацанов в то время по железной дороге бродило. Только благодаря паровозам и паровозникам, добрался я до места штабного пристанища, это уже на границе с Польшей, под Ковелем. В тот момент меня накормили, выдали все новое и вымылся я с мылом в ближайшем ручье. В общем, встреча была приветливой. Да и как иначе? Вернулся колонник после ранения, три месяца по госпиталям отлеживался. Как-то вот сейчас меня приветят? Дежурный по штабу, из новеньких, выслушав мои путанные объяснения, вскинулся со своего стула и уже готов был обрушить на меня выговорную нотацию, но вдруг запнулся, вытянулся и помимо меня взгляд свой устремил. Невольно и я оборачиваюсь и вижу обеспокоенную лицом Марию Ивановну. Вот уж не думал, что будет у меня защита. Помимо своей должности, все колонники, включая и штабных, уважали в жене начальника справедливого и доброго человека. Особо знали ее привязанность к самым молодым колонникам, паровозным кочегарам. Мария Ивановна высказала дежурному свои соображения насчет меня в том смысле, что не мешало бы с дороги колонника накормить, а потом и суд вершить. Меня Мария Ивановна явно не жаловала на этот раз. Но, видать, к злостным нарушителям не причислила, понимала, наверное, что проявилось просто мальчишеское бездумное озорство и безответственное удальство. Как бы то ни было, но на первых порах гроза миновала. В столовой ко мне отнеслись вполне доброжелательно и накормили на славу. Вторая порция макарон с тушенкой довела меня до блаженства. Большая кружка с компотом завершала мои мытарства. Я дома. Все позади. Ничего страшного не произойдет. Ниже кочегара должности нет, а поскольку я кочегар, так и волноваться за свою судьбу не стоит. Мои размышления прервал посыльный дежурного: срочно к подполковнику! Вот это уже серьезно! Это противоположность Марии Ивановны. Самуил Тимофеевич Любаров начальник колонны с первых дней ее формирования. Имея большие связи в наркомате, начальник 35 паровозной колонны имел и первый доступ к фронтовым линиям. Начиная от Сталинграда, и вот уже на подступах к Берлину, наша колонна была на самых первых километрах к линии Фронта. Но порядок, подбор кадров, неукоснительная дисциплина всего личного состава колонны - заслуга ее начальника. Принятие воинской присяги после завершения Сталинградской битвы паровозными колоннами - инициатива командного состава управления военными перевозками, в том числе и подполковника Любарова. Кроме того, замполит в 35 колонне должен был быть только паровозник. Мог ли я ожидать снисходительности от такого начальника? Все колонники знали, что в момент появления самого начальника колонны в штабе его жена могла появиться там только по его личному вызову. В этот раз даже замполита не было. Не пришел и старшина, и предстал я под гневные очи подполковника один-одинешенек. -Не успел появиться, а уже в штабной столовой объедаешься? Хорош гусь! И у тебя не болит голова о своем дезертирстве? Сбежал из расположения части и думаешь, что тебе зачтется твое личное участие в захвате Берлина? Думаешь, что без тебя нашим войскам придется трудно? И не сопи и не шмыгай носом, не пацан фэзэушник. Спрос с тебя как с рядового воинской части! Изволь доложить, как это ты посмел на самовольное выбытие из расположений колонны? Что я мог сказать? Но обидные слова начальника колонны о дезертирстве придали мне решительности. Выскажу свою задумку, и пусть решает, как меня наказать. Вот только начать с чего? - Я, Самуил Тимофеевич, просил вас послать меня в командировку. Ведь война кончается, а наш паровоз на ремонт встал, значит в Берлине побывать не придется. Мои товарищи почти все направлены, а меня вы не назначили, обидно. Но убегать я не хотел, так получилось... - Все ясно! Можешь не продолжать. Называется это мальчишество, но в военное время и при исполнении служебных обязанностей подлежит строгому наказанию! И только имея к данному поступку некоторое снисхождение, даю тебе 10 суток ареста! Что? Уже имеешь трое суток от капитана Пономарева, моего заместителя? Очень хорошо! Значит, будет всего 15, поскольку цифра 13 несчастливая. Вот так! Дежурный! Отвести на гауптвахту! Герой! Посиди, подумай, и не считай, что получил много, за такое нарушение дают гораздо больше. Ступай! Под конвоем дежурного проследовал я до последнего вагончика в составе штабного поезда. Под гауптвахту приспособили подручные коменданта, то есть самой Марии Ивановны, старый двухосный вагон, где в основном хранятся горюче-смазочные материалы. До последнего времени такого заведения, как гауптвахта, в нашей колонне не имелось. Не было в этом никакой надобности. Но вот что-то случилось с колонниками, не часто, но все же стали вдруг случаться - пока незначительные и без последствий - нарушения дисциплинарного порядка, - не на службе, не при исполнении, но беспокойство уже вызывало. Надо полагать, что нечто подобное произошло и в других паровозных колоннах, ибо на этот счет было особое распоряжение сверху. Причина такого срыва виделась в трехлетнем душевном напряжении. Можно ли представить в мирное время - годами жить на колесах? Быть вечно привязанным к своему вагону-общежитию? Не иметь ни одного дня свободного от несения определенных обязанностей? Даже находясь не на паровозе, в часы отдыха не может человек уйти от обстоятельств вагонного бытия. Перестук колес, толчки и скрип упряжных сочленений поезда, разноголосица звуковых перекличек - все это вошло в сущность человеческого организма. Я уже не говорю о таких делах личного свойства, как обычная санитария и гигиена. Не всегда естественные надобности колонника согласуются с возможностью их исполнения. И только неимоверное напряжение духовных сил, повседневная сдержанность, обусловленная военной обстановкой, помогала нести ни с чем не сравнимый жизненный уклад. Четвертая часть вагона была огорожена нестругаными досками, такая же дверь на резиновых петлях - вот и все обустройство колонной гауптвахты. Прежде чем закрыть за мной дверь узилища, дежурный тщательно обыскал меня на предмет наличия спичек. Словами предупредил: не кричать, песни не петь, вывод на прогулку два раза в сутки, по надобности стучать в стенку вагона для сообщения своей просьбы часовому. Еще выложил порядок кормления - завтрак, обед и ужин. Ступив в сумрак закутка, я чуть не наступил на тело лежащего на полу человека. Спал этот человек, что называется, мертвецки. Я догадался, что он свалился с нижней широкой полки. Кто он - я узнаю, конечно, а пока подложил ему под голову его же сапоги, прикрыв их ватником. Место мое определилось на верхней полке, куда я не замедлил залезть и тут же полностью ^расслабился и в миг отключился. Сказались все перипитии последних дней, волнения, переживания, страхи перед наказанием и выслушивания заслуженных упреков от своих сотоварищей. Нас, пару "заключенных", с большим трудом разбудили, растолкали посыльные от дежурного, двое ребят с кухни даже хотели уходить обратно с нашим ужином. Нас сводили в бытовки мастерских, там мы привели себя в порядок, умылись, захватили ведро воды в свою "камеру" и дорога туда и обратно составляла нам прогулку. Поужинали неплохо, даже кофе с молоком выдули полчайника. Ну чем не отдых! Оставшись одни, принялись знакомиться, докладывать друг другу свои причины приведшие к нашей встрече, что не так уж часто выпадает "на воле", когда только гудками при встрече знакомые паровозники приветствуют своих товарищей. Напарник мой по отсидке попал сюда утром по причине отсутствия целую ночь в своей теплушке. - Ты понимаешь, как это бывает, когда вдруг выпадает случай попасть в компанию! А я попал. Пригласили меня польские паровозники. Они ремонтом нашего паровоза занимаются. Ну, у кого-то из них выдался особый день, который надо было им отметить. А я с ними здорово сдружился и не мог отказаться от приглашения. Ты понимаешь? Поляки очень не любят немцев, ну почти как мы, а может даже и больше нас. Но к нам они имеют большую обиду. За Варшаву. То есть за то, что не взяли Варшаву с ходу в момент, когда немцы терпели сильное поражение, это летом прошлого года. Ты понимаешь? Поляки уверены, что Сталин не разрешил войскам Рокоссовского освободить Варшаву, когда там поднялось восстание против немцев - дескать, восстание имело целью создать свое правительство без коммунистов. Сколько погибло варшавян за два месяца боев? Ты понимаешь? Они плакали, ругались и плакали. Особенно проклинали какого-то Бура Комаровского. Ну, это тот, кто организовал восстание. Ему поляки поверили, думали, что он все согдасовал с нашим командованием, а оказалось - нет. Бур этот считал, что вот-вот Рокоссовский ворвется в Варшаву, а тут уже своя власть. Ты понимаешь? В общем, забыли все, зачем и собрались. Ушел я от своих друзей, поляков, где-то среди ночи и никак не мог найти свою теплушку. Уже под утро вышел прямо к штабным вагонам. Ну и загремел сразу сюда. Проспал весь день. Говорят, что не могли меня даже на обед разбудить. Не слышал, как и тебя забросили. Ты понимаешь, эти ребята с кухни говорят, что наш старшина приходил к замполиту, просил, чтобы выпустили меня. Ремонт подходит к концу, а дел еще невпроворот, но ему сказали, что ты дрыхнешь без задних ног и решать с тобой будут завтра, сам Самуил займется. А я бы не прочь еще пару суток отхватить, отоспаться хочется. Вот какую исповедь доложил мне помощник машиниста с 57 "эшки". Выслушав мою историю, Петро Вакулич, так звали подгулявшего паровозника, высказался полностью в мою защиту. .^ - ., - Ты, Колюха, молоток! В Берлине побывать - это значит войну завершить в самой точке, как бы роспись свою поставить под аттестатом воинской зрелости. Но увы! Не поместиться всем нам в Берлине, хоть он, говорят, поболее Москвы. А то, что пострадал за свою попытку - не тужи! Это тоже память! Конечно, лучше бы вынести и большее наказание, побывав все же в Берлине! По моему разумению, долго тебе прохлаждаться в этом купе не придется, ремонтом интересуется начальник колонны ежедневно и очень даже поторапливает. Ведь война кончается, куда торопиться? Ан нет, можно подумать, что третий фронт готовится открыться! Утром пришел дежурный и вывел моего напарника. Его сожаление по этому поводу можно понять. Те командиры, кто ввел гауптвахту в паровозных колоннах, кое-что не учли. Можно ли наказать колонника, да к тому же паровозника, отлучением его на несколько суток от лопаты и скребка? От изнуряющего порой труда по многотонному перебросу угля в лоток или в топку котла? От тяжелого бдения в ночную вахту, когда сон сковывает мозг, а руки продолжают посылать лопату за лопатой в ненасытную на ходу топку? Не благом ли обернется покой и тишина этого дощатого закутка, пусть даже пропахшего керосином и карбидом? Мало того, не враз паровозник уснет в такой непривычной обездвиженной обстановке. Разве вагон по сути своей отличим от другого вагона, если он товарный? А горячая пища в двух переменах? И не надо чистить топку, поддувало, наводить блеск на кожух котла и всей машины. Да, эти сутки "заключения" кроме как "заслуженным" отдыхом и не назовешь. Основными постояльцами гауптвахты были в основном молодые кочегары, реже помощники машиниста, и никогда этот "дом отдыха" не посетил ни один машинист. Если бы такое и произошло, то вряд ли машинист вернулся бы за правое крыло паровозной будки. Сожаление помощника машиниста Петра Вакулича по поводу его "освобождения" были искренними. Пожелав мне большего срока пребывания в "заточении", ушел Петро к своему паровозу. Позавтракав, оставшись один, завалился на верхние нары и решил спать, пока не придут за мной на освобождение. О том, что мне придется провести здесь еще не одну ночь, я думать не мог. Конечно, до обеда вопрос еще не решился по моей душе, а вот после обязательно попросят на выход. Но день прошел, а про меня как забыли. На ужин принесли целый котелок тушеной картошки с мясом. Посыльный с кухни, смотрю, ехидно так ухмыляется. Спрашиваю: - Ты чего, это скрытничаешь? Выкладывай, что знаешь! - А знаю я то, что твой старшина приходил до начальника колонны и пытался тебя выпросить на ремонтные работы. Чтобы ты днем работал по ремонту, а на ночь уводили бы тебя в каталажку. Понял? - Ну и что решил Самуил? - Он сказал, что гауптвахта не гостиница и будет твой берлинский завоеватель сидеть как миленький! Вот это уже плохо. Это даже очень нехорошо. Все знали, что подполковник наш человек упрямый, сказал - значит так и будет. Неужели придется мне все 15 суток здесь? - Да, друг, новость твоя страшная. А может все же отойдет Любарыч? Может, Мария Ивановна заступится? Надо бы старшине к ней обратиться. За 15 суток и войне конец придет. - То, что Мария Ивановна пыталась повлиять на начальника - это я точно знаю. Обед сегодня носил в ихний вагон и слышал, как Самуил Моисеевич выговаривал громко, что наказание должно быть мерой воспитательной и поблажек в этом случае он не допустит. Это, наверное, по твоему адресу. Несмотря на такие вести, котелок я осилил запросто и выдул большую кружку кофе. Ну где бы я мог еще выпить кофе? Напоследок сказал мне посыльный, что о моем питании заботится сама Мария Ивановна и повара очень ее слушают, но боятся, чтобы не дошло до подполковника, тогда будет всем на орехи! Кажется, мое заточение принимает для меня настоящий смысл. И все же не может этого быть, чтобы в такой момент сидеть на дармовых харчах, ничего не делать, питаться - как и не думалось мне в своей теплушке, целых 15 дней? В это вечернее время штабные делают променад вдоль состава. И как раз у последнего вагона поворот производят, и мне все слышно. И такая досада вдруг на меня напала, такая обида, что вот сижу я как заправский преступник, и никому нет для меня дела. Ишь, прогуливаются. Покуривают трофейные, пахучие сигареты, рассуждают, наверное, о скором возвращении домой, в общем ведут себя как нормальные свободные люди. А я сижу как настоящий арестант. Правда, решеток нет, и если открыть второй боковой люк, то смогу и обозревать гуляющих штабников. Надо завтра проделать эту операцию. На следующий день, к вечеру, без особой трудности открываю я люк и примащиваюсь к нему для сидения. Штабники прогуливался парами, группами и в одиночку. Кто спокойно, кто в разговорах руками размахивает, некоторые даже напевают. Глядя на них, я вдруг ощутил некое душевное успокоение. Можно ли было увидеть такое спокойствие наших командиров даже год назад? В тот год штаб находился на Белорусском направлении, в Унече. Прошедшая трудная зима, налеты вражеской авиации на эшелоны в пути выводили из строя людей и паровозы. Наш паровоз был встречен в "мертвой" зоне, немецкий летчик в упор, прицельно расстреливал паровозников и полностью выбил всю бригаду, прихватив и главного кондуктора, находившегося в тот момент в паровозной будке. Так вот, в тот период штабники были заняты задачей обеспечения бесперебойной доставки к фронту всего необходимого. Шло накопление сил к решительному наступлению. Надо было искать людей, ремонтировать паровозы, обеспечивать колонников провиантом, а паровозы углем. Сколько же пути осталось позади наших паровозов от того апреля сорок четвертого? От того штабного тупика до настоящей прогулочной площадки? Выходит более тысячи шестисот километров! И каких километров! Сколько выпало на головы колонников бомб и снарядов прямого обстрела? Скольких людей оставили по госпиталям? Сколько колонников не дошли до преддверия Берлина? Сколько паровозов еще лежат на откосах пройденного пути? - Это что такое? Это как понимать? - мои воспоминания вдруг были прерваны суровым, громким возгласом. Вот это да! У самого вагона, прямо перед моим лицом сам начальник колонны, подполковник Любаров! Да в паре с женой своей, Марией Ивановной! - Дежурный! Сюда, немедленно! Вот он, дежурный, как из-под вагона выскочил. Вытянулся, руки по швам. Полковник хотя и не в форме, но страху умел нагнать. - Я спрашиваю, что это такое? Почему люк открыт? Что может объяснить дежурный, когда он сам видит это первый раз? - Немедленно закрыть! Забить! Самого посажу под арест за такую халатность! Мария Ивановна что-то тихо говорит своему супругу, но он просто выталкивает ее и кричит на дежурного, того гляди и вправду сейчас посадит рядом со мной. И не может дежурный сказать, что без его ведома арестант сам открыл люк. Марий Ивановна, конечно, все поняла и с угрожающим жестом в мою личность рукой сигналит из-за спины своего мужа. Проглядел я со своими думами подход начальника колонны к арестантскому вагону. Конечно, тут же заделали люк, да еще меня чуть отлупили штабные подручные за выговор дежурному. Ну и ладно, посижу и с одним люком. Уже лежал на ватном матрасе, как вдруг в глазах моих промелькнуло из виденного. Да, это необычный наряд на прогуливающихся штабниках, в том числе и на самом подполковнике. Почти все были одеты в полосатые куртки и даже штаны. Но почему меня это обеспокоило? Вспомнил! да ведь эти полосатые, синие с серым, "костюмы" были одеждой заключенных в концлагере " Майданек"! Как же можно в такой "форме" прогуливаться? Не посходили ли наши командиры с ума? Это же страшно! В сумеречные часы хорошо думается. И мысли мои бегут по пройденным километрам. От далеких сталинградских, заволжских степей. Мог ли кто из наших колонников предположить в тот первый год своего формирования, что будем мы у ворот Берлина? Верили, что победа будет за нами, верили, что и на нашей улице будет праздник, так заверял нас Верховный Главнокомандующий, но больше того верили тем солдатам, которых вывозили в санитарных летучках от линии фронта. - Ничего, братки, выдюжим, должны выдюжить! Не можем мы не осилить вражину, не побить его, фашиста проклятого, уж больно много люда нашего полегло до сих пор! Ой как много! - Говорил это пожилой солдат, весь перевязанный, почти неподвижный. И точно, выходило по его словам. Сколько эшелонов подвезли наши паровозы к левому берегу, к переправам, и сказать страшно! А сколько вывезли от тех же переправ санитарными поездами в тыл на излечение? Не сходится арифметика. И только конечной победой нашей можно почтить память оставшихся на фронтовой земле. И вот мы под Берлином! Наши паровозы отстукивают последние километры к вражеской столице. Как-то до этого злополучного момента не было у меня времени вот так просто лежать и думать. И так это показалось мне интересно, - а главное еще в том, что все уже позади, все пережитое в прошлом времени и память сама как на экране представляет мне картины того трудного года войны. В памяти встают дни полного невезения, когда уголь мало горючий, холод пронизывающий, живот пустой, а впереди еще целая ночь и надо везти поезд к базе разгрузки, почти впритык к линии фронта, даже сейчас, когда лежишь в покое на ватнике, становится не по себе, а ведь все это было, и не однажды. Вспомнился случай, в зиму 43 года, в Белоруссии. Так получилось, что на тендере угля осталось не более тонны и не предвидится заправиться им до возврата в депо. Не оказалось угля в конечном пункте, где производили разгрузку, а тут еще задержка с порожняком. Часть порожних вагонов решили загрузить пленными немцами. Ну и отправились с надеждой проскочить до станции, где было немного угля, оставшегося от немцев. И почти доехали, но пришлось задержаться на скрещении, встречный пропустить. Следом за одним пропустили еще эшелон и в итоге простояли более часа. Отправились совсем на издохе, как у нас говорили в подобном случае. И в пяти километрах от станции-спасительницы закрывает машинист регулятор. Приехали. Конечно, наш старшина знал, где остановить, вот только как осуществить его намерение? Соседний, бывший второй путь, был разрушен "крюком"*) . Все шпалы выворочены и разорваны пополам, топливо проверенное, но хлопот немало. Наш главный кондуктор, Николай Терентьевич, со старшиной пошли к начальнику сопроводительной команды военнопленных и объяснили положение. Не враз, но командир вынужден был подключиться к нашей беде. Собрали весь охранный взвод, который окружил место предстоящей заготовки топлива, вывели один вагон пленных и, переговорив со старостой военнопленных, приказали разбирать шпальные завалы и в передаче грузить на тендер. За это обещали им дополнительный паек. Ночь, холод, ветер, даже половина шпалы не под силу двум истощенным солдатам. Чтобы ускорить погрузку, приспособились мы с помощником поднимать шпальные куски веревкой прямо на тендер. Через час загрузили чуть ли не половину тендера. И поехали. Вот только топку потом пришлось чистить с большой неудобностью - ведь на шпалах были накладки с костылями. Вспомнился случай даже немного забавный. На небольшой станции под Гомелем разгрузили эшелон с танками. Я еще сходил к танкистам, выпросил солярки. Танки быстро упорядочились и немедля ушли. Вдруг слышим, кто-то кричит: - Механик! Механик! - Открыл машинист окно, а там танкист машет руками и показывает в сторону. Смотрим, недалеко от паровоза стоит танк и его экипаж в беспокойстве около машины суетится. Оказалось, заглох двигатель. А все танки уже ушли. И просит танкист дернуть его паровозом, благо это близ пути случилось. Нашли трос, прицепили к вагонной раме и потихоньку тронули весь состав, чуть проехали, танк завелся, танкисты радостные отсалютовали нам под шлем и с сильным ревом помчались вдогонку за своими собратьями. И уже совсем веселый случай получился у нашего отделения на одной базе немецкого снаряжения. Как мы потом поняли, немцы не то чтобы не успели вывезти свое накопление, но и не думали этого делать, и вот почему. Обычно все трофеи вывозились нашими армейскими интендантами по своим частям. Но вот появились специальные трофейные команды. В дальнейшем малочисленные команды превратились в целые воинские формирования, с особыми полномочиями. Они уже заранее знали, где и что есть на пути наступающих наших войск в смысле ценного для вывоза куда надо. И вот на одной небольшой станции в Белоруссии подаем мы несколько вагонов в распоряжение трофейной команды. Что будет загружаться нам знать было не положено. Но кто-то из команды, видно в шутку, сказал, что обувка немецкая, особого изготовления. То, что с обувью у паровозников было всегда туго, думаю, понять можно. И наш политрук, главный кондуктор Андрей Викторович решил выпросить что-нибудь для нас у командира. И выпросил. С явным удовольствием показывает этот начальник на один из больших рогожных кулей и говорит, что можем это забрать. Старшина посылает меня для выполнения этой операции, явно радуясь неожиданной удаче. Увидев громадный куль, я засомневался, что справлюсь с его доставкой до теплушки. Пнул я стоящий куль и опешил. Легко этот здоровенный мешок повалился от моего пинка. Ничего себе! Что же это за обувка? Тронул куль за угол и легко поднял его на спину. Еще больше меня удивились мои бригадники, глядя на меня с тяжеленным грузом на спине, даже кто-то бросился на помощь. У вагонной подножки, собрались все свободные от смены мои товарищи. Развязываем куль и всеобщий возглас: вот это да! Лапти! Обыкновенные, но мало кому знакомые в использовании по назначению лапти, добротно сплетенные, чистенькие, невесомые, и такие уютные! Но что с ними делать в наших условиях, не обувать же в самом деле? Кто-то сгоряча советует в топку их, кто-то ругать принялся начальника трофейной команды, но были в нашем отделении трое белорусов, вот они и решили спор. Куль затащили в кладовку, и поняли вскоре, какое это благо. Сменишься с паровоза, умоешься, на шерстяные носки оденешь эти лапотки и так по домашнему станет мило, что и легче становится на душе. А что? Тапочек у нашего брата не было, а в вагоне топали шлепанцами, вырезанными из старых солдатских ботинок, без каблуков и почти без подошвы. Целый год блаженствовали в лаптях. Старшина даже подарки делал лаптями, чем очень угодил многим. А вот для чего лапти потребовались немцам, мы так и не узнали. Утром меня с трудом разбудил посыльный с кухни. Завтрак был отменным. Видя мое довольство, дежурный по штабу не удержался: - Ну ты братец и сачок! Спишь от пуза, ешь туда же, а бригада твоя с темна до темна вкалывает на ремонте! И куда подполковник смотрит? - А я что? Сам сюда напросился? Да хоть сейчас на паровоз ведите меня, буду и под конвоем работать! Чем-то все-таки дежурный "помог". В ужин объявили мне, что кормить меня будут два раза в день. А я вроде бы смирился со своей участью. Мало того, вечернее время стало для меня чем-то вроде отдохновения. Предался я воспоминаниям. Это увлекло меня, заставило по иному взглянуть на наше братство, колонный быт, причастность к войне с другой, не совсем военной стороны и в то же время в гуще, неся все тяготы прифронтовой жизни. В этот вечер на памяти моей оказался госпиталь. Как нас расстреливал в упор немецкий летчик, я уже рассказывал. Сейчас первые госпитальные встречи. Всем четверым, по--очереди сделали нам операции. Первым уж унесли санитары Андрея Викторовича. Главного кондуктора, он же и политрук у нас значился. Еще при мне, обрабатывая раны перед операцией, затолкал санитар, прямо своими пальцами, вышедшие из дырки в черепе мозги Викторовича, туда же в эту пулевую пробоину. Я глазам своим не поверил, видя такие действия, но потом за время, проведенное в разных госпиталях, насмотрелся и не такого. Потом унесли старшину. Резали его со стороны раны, а пули не нашли. Она пробила бедро и застряла с другой стороны, но больше резать не стали, оставили на потом. Потом очередь Гриши Куденко. Ему досталось четыре пули, но все навылет. Моя ходка на операцию была на своих ногах. Мои две пули тоже не задержались в моей руке, но вот палец один был выбит начисто. Все это для госпиталя было в порядке вещей. Удивлялись вот наши соседи по палате, а бывало в них до 30 раненых, что мы паровозники. То есть машина совсем не военная. Ну, не имеет способа передвигаться без рельс. Правда, есть бронепоезда, вот они это другое дело, да их что-то мало совсем. Своим появлением в военной среде мы, паровозники, утверждали свое родство с воюющей армией. В этом первом госпитале при станции Василевичи пробыли мы несколько дней. Погрузили нас в санитарный поезд и отправили подальше от фронта, в ближний тыл. Но Андрей Викторович был не транспортабельный, как объяснил нам врач, остался он в Василевичах. Потом был и третий госпиталь, где-то под Тулой. Здесь мне пришлось расстаться со старшиной и помощником машиниста, Гришей Куденко. Кстати, он вскоре по "чистой" был отправлен прямо до дому, в город Славянск, на Украину. С последнего госпиталя выздоравливающих началось мое путешествие в поисках своей, 35 паровозной колонны. Нащел ее аж на границе с Польшей, под Ковелем. Госпитальные встречи всплывают в памяти отдельными лицами, солдатами всех родов войск. Особо памятен сосед по койке, грузин Коста, вот фамилию забыл. Звали его все просто Костя. Это был гигант! Силы у этого человека было в таком избытке, что всем, кто его видел, забыть не придется. И это несмотря на его перебитые обе ноги. Загипсованные, тумбообразные конечности придавали Косте еще более богатырский вид. В госпитале не нашлось халата, способного обхватить его грудь, вместо пуговиц приспособили шнурки. Слепой перелом, чуть ниже колен, оказался немного сдвинут, и кости не могли состыковаться по излому, что привело к вторичной операции. Долгое пребывание без движения ног могло не позволить освоение ходьбы, даже будучи уже сросшимися костями. К нашей с ним встрече находился Костя на излечении четыре месяца. В то время мы еще не видели фильма о летчике Маресьеве. Но то, что делал с собой Костя-грузин, было в точности перед глазами всего госпиталя. Поскольку я был ходячий, то выходил в коридор, где Костя учился ходить. Он никогда не позволял помочь. Я не мог без ужаса смотреть на его муки. Вот он подвигается, волоча ноги-тумбы, несколько минут, сосредотачивается и вдруг делает толчок спиной, тут же поднимает костыли с невыразимой гримасой от боли и всей тяжестью тела опирается на ноги. Он стоит почти до потери сознания. Я рядом, но только на случай падения, хотя удержать такую массу вряд ли смог бы. И так каждый поздний вечер, когда все уже спят. Дежурные сестры так и не смогли принудить Костю к постельному режиму. А видеть такое мучение не в силах, поэтому и не показывались в этот момент. Несколько попыток на устойчивость, и Костя двигается до койки. Он бледен, тяжело дышит, пот катит ручьем с остриженной головы, но с каждым таким походом его глаза становятся ярче, даже голос без обычной хрипоты. - Ничего, Колюха! Поживем еще, побегаем! - Какая сила воли у человека?! И вот настал день, вернее ночь, когда Костя сделал первых шаг. Этот шаг был только один, до момента падения. Грохот и тела, и костылей разбудил близкие палаты, прибежала дежурная сестра, врач. Мы затащили Костю на его койку, сестра захлопотала с уколом, но, посмотрев на его улыбающееся лицо, врач жестом руки остановил эти приготовления. Костя улыбался сквозь слезы. Ему было больно, даже очень, но он улыбался! Он сделал первый шаг! При утреннем обходе главный врач долго сидел перед Костей, ничего не говоря. Он смотрел на этого уже не беспомощного великана с такой ободряющей улыбкой, что Костя даже глаза закрыл, ему передались чувства врача, это была уверенность, что Костя будет ходить. Наверное, большая часть раненых переживала за Костю, что многим помогало обрести и свои волевые усилия, казалось, что даже обычных стонов стало меньше в ночной тишине палат. И вот на моих глазах Костя прошел несколько шагов. Он оглянулся, постоял с костылями и сделал еще несколько шагов. Потом тихо, передвигаясь с костылями, дошел до своей койки, лег и враз уснул. Утром на вопросы, как идут дела, Костя просто махнул рукой. Мне также не велено было говорить о вчерашнем результате. Но самое удивительное случилось в следующий вечер. Костя не вышел в коридор. Он уснул. Палата ломала голову - что с ним? А Костя спал. Он спал, как обычный раненный, как не спал уже много ночей. Глубоко и спокойно. Еще неделя на освоение ходьбы, и в одну из удачных для Кости ночей послышался снова стук и возглас из коридора: стук произошел от брошенных на пол костылей, а крик от самого Кости. Крик как выражение победы над немощью. Утром первое, что сказал Костя, было: - Это что за хранилище устроили у моей койки? Чьи это костыли? Кто надо мной смеется? Я что - без ног? Я что - не могу ходить, да? - Добрым смехом отозвалась палата на Костину шутку. На этом не кончилось удивление Костей-грузином нашей палаты. Своими, еще не совсем окрепшими, ногами упирался Костя в пол, пододвинув к себе вплотную дощатый стол, углом к груди. Ухватившись руками за койку, Костя брал в зубы угол стола и, как-то сдвинув челюсти, вытянув шею, напрягшись всеми мышцами и жилами так, что они буграми вздувались от лица до груди, медленно, без рывков, поднимал весь стол в горизонтальном положении. С графином, стаканом, с книжкой. Это было зрелище! Тишина в палате, все замерли, десятки глаз завороженно глядят на происходящее чудо. Да и как не чудом объяснить подобное? Костя лежит, отдыхает, а в палате идет всеобщий восхищенный говор. Кто-то пытается хотя бы обеими руками поднять стол за один угол, но это же просто невозможно! Грубо сколоченный, с раскосыми ногами, стол нехотя поднимал свой один угол - и только. На следующий день новый показ неимоверной силы. Костя, сидя на койке и упираясь в зазор половых досок, захватывает зубами середину полотенца, и все, кто может, тянут это полотенце, стараясь хотя бы наклонить к себе шею богатыря. Тщетно. Привязывали к полотенцу "хвосты" к обеим концам, собирали всех ходячих, даже из соседних палат, результат тот же! Костя стал живой былиной о богатырях. На очередном обходе главный врач более внимательно осмотрел загипсованные ноги Кости. Что-то ему не понравилось. Дал команду на снятие гипса, осмотра, и вновь все загипсовать. Но не преминул сказать и несколько слов ободрения. Да и то сказать, ступни гипсовых "сапог" здорово поизносились. Еще большее восхищение вызвал Костя в свой адрес, когда поведал нам часть своей биографии и приключение происшедшее с ним после ранения. Его рассказ с небольшим грузинским акцентом был не только занимательным, но и с большой долей юмора, что вообще присуще немногим рассказчикам. Даже первые годы его самостоятельности имели необычное значение в жизни простого человека. В тридцатых годах по стране прокатился призыв к молодежи: - Будь готов к защите Родины! Где можно и даже не можно, организовывались клубы Аэрофлота, кружки по изучению оружия, шефство воинских частей над школами и домами пионеров. Попал и Коста в клуб парашютистов. Но цель имел быть летчиком. В армию пошел с надеждой исполнить свою мечту. Хотя, как он сам говорил, призывная комиссия, имея в виду его национальность, намеривалась записать Косту в кавалерию. Но член комиссии по конной армии, глядя на крупную фигуру новобранца, покачал головой. Нет, не пойдет. В джигиты не годится. Через пару лет он вымахает так, что ни один конь его не выдержит. Вот этот отказ конника и позволил Косте записаться в авиацию. Но и там были сложности. Для истребителя все же великоват, да и для тяжелого бомбовоза тоже тяжел. Но учеба шла. Летным мастерством Коста овладел замечательно и был определен для дальнейшего повышения специальности самолетовождения. Это было уже решение его дальнейшей службы в армии. Коста стал инструктором в летном училище. Но однажды при прыжке с парашютом, что он должен был делать крайне редко, Коста подвывихнул ногу - при его весе выше среднего скорость приземления получалась выше допустимой. Потеряв надежду на кресло летчика-истребителя, не найдя удоволетворения в наставничестве, Коста подал рапорт об увольнении из армии. Свой долг по времени службы Коста намного превысил и имел полное право на перевод в гражданскую авиацию. Его безупречная служба, отличное знание самолета, дисциплинированность расположило командование к устройству его дальнейшей судьбы. Как говорил Костя, ему здорово повезло. После некоторого времени был обещан ему перевод в тяжелую авиацию. А пока что этой авиации еще маловато. Коста дал согласие на летную и довольно секретную работу в ведомство Внутренних Дел. Секретнось оказалось просто ширмой. Но для Кости эта ширма была необходима, чтобы, не дай Бог, не вызвать насмешку кого-либо. Дело в том, что Костя был летчиком специального самолета - аквариума. Он возил живую рыбу! Самую лучшую рыбу Кавказа. А может, и не только Кавказа. Недалеко от Тбилиси был небольшой военный аэродром. Косту поселили в маленьком домике, где находились еще трое летчиков, тоже со спецсамолетов, но другого назначения. А на берегу высокогорного озера Севан, что в Армении, была устроена посадочная площадка для маленького самолета, которым и должен был управлять Коста. Каждый день самолет-аквариум вылетал в определенное время к озеру. Там его загружали живой рыбой и Коста направлялся на свою базу. Рыба называлась форель! Царская рыба! Только там, высоко в горах водилась такая рыба, которую очень любили в Кремле. Вот в том-то и дело, что рыбка эта царская предназначалась для Кремля. Может статься, что сам товарищ Сталин кушает эту рыбку. Каждый Божий день Коста делал свой спецрейс. Каждый день 200 килограм севанской форели в живом виде доставлялось кремлевским поварам. Самолет был оборудован так, что рыба, находясь в пути, имела хороший доступ кислорода. Вода определенной температуры. Размер форели строго установленной величины и одна к одной. Костя называл марку самолета, но уже не помню, самолет зарубежного производства, и стоил немалые деньги. Но на военном аэродроме уже стоял наготове самолет гораздо большей подъемной силы, и рыбу тут же перегружали в его аквариум. Вот он и летел прямо в Москву. Кроме рыбы туда загружалась и разная дичь, овощи, фрукты, орехи. Вино возил специальный самолет и тоже немало. Вот какой секрет рассказывал наш Костя и почему-то не боялся, что за разглашение будет привлечен. Но Костя только смеялся: - Какой секрет? Чего скрывать? Последний перед войной год уже три самолета стали возить в Москву кавказские дары! Магазин специальный в Москве открыли, всем можно было купить, что надо! В первый день начала войны Коста добивается отправки на фронт. Была попытка направить Косту снова инструктором, но нет - только на фронт. Вот повоюю на новых самолетах, тогда и инструктором можно. Командование согласилось, и стал Коста летать на тяжелых транспортных самолетах. В один из ночных полетов самолет был подбит, но до аэродрома все же дотянул. Коста был ранен, хотя и легко, но летать уже не пришлось. Пуля прошила навылет левую ногу, выше колена. Штурвал самолета Коста сменил на баранку автомашины - бензовоза. Гонял круглые сутки, иногда по четыреста километров в день. По лесным дорогам это очень даже много. При освоении нового, перебазированного аэродрома, машина Косты нашла мину. Благо что шел порожняком. Передок машины, получив хороший толчок, улетел далеко вперед, но вот шофер, по своей, видать, тяжести, задержался. Нашли Косту через много часов. Сам он было очнулся, но тут же впал в беспамятство. Время-то зимнее, и холода ночной порой доходили до 20 градусов. Спасло Косту его летное обмундирование, меховое, добротное. Подобрали Косту утром. Приняли за убитого, отвезли в ближайший госпиталь на доследование. Там в приемном покое, недолго думая, постучав по голове, подергав за веки, да и то без особого внимания, поверив тем, кто его привез, отнесли в мертвецкую. Все бы ничего, но госпитальные доброхоты позарились на меховую одежку и, не особо смущаясь, почти все стянули с "убитого". Располагалась мертвецкая в помещении бывшего овощехранилища, в полуподземном погребе. Очнулся Коста от страшного холода. Пришел в сознание, но никак не мог понять, где он и почему в одной нижней рубашке на голых досках. Он же помнил, что лежал на снегу, когда на мгновение очнулся, помнил взрыв, догадывался, что сильно ранен, но где он сейчас? Попытался встать, но резкая боль в ногах опрокинула на холодные доски. Рука коснулась чего-то определенного, холодного - даже не ощупывая, сообразил: мертвый человек! Холод не давал возможности к обдумыванию своего положения. Коста понял одно: если не найдет возможности согреться, то будет вровень со своим соседом. Ноги трогать нельзя, значит, надо сесть и делать движения тем, что не вызывает резкой боли. Потерять сознание сейчас равносильно смерти. С трудом, но принял устойчивую позу и постепенно стал входить в ритм движения руками и чуть в стороны телом. Главное, не довести себя до потери сознания. И работать, работать руками. Несколько раз руки касались недвижных задубелых тел, как слева, так и справа. В ритме движения начал соображать: меня приняли за мертвого и свалили куда положено в этом случае. Вот только бы знать, что сюда еще могут придти. Глаза узрели световую щель. Да это же входные двери, они чуть выше, где я лежу! Стало отсвечивать белые бугры, идущие к Косте. Догадался - это те же, конченные, что и мои соседи. Сколько же их? Тепло возвращалось в тело. Ничего, будем жить. Начал ощупывать себя. Кроме ног, вроде бы все цело. Ноги опухшие до размера автомобильной камеры. Понемногу пытался их растирать, но потерял быстроту движения и вот он холод тут как тут. Насколько меня хватит? Об этом Коста думал с расчетливостью летчика - на сколько хватит бензина, и долечу ли до своей полосы? И вдруг! Вдруг пришла в голову нормальная мысль. Я смогу, я должен доползти до двери! Я доползу! Вот только еще немного разогреюсь и начну попытку спуститься на пол. Эта мысль полностью завладела Костой. Стал продумывать свои действия. Устал. Немного прилег на спину. Закружилась голова. Очнулся и враз почувствовал, что открывают двери. Яркий свет заливает подвал. Скосив глаза, видит, как двое солдат спускаются по ступеням, неся в руках носилки с телом. Им плохо видно со света. Идут медленно. Вот проходят мимо. Коста глазами следит за своими спасителями. Вот сейчас он их позовет и они, освободив носилки, возьмут его и вынесут на свет божий. Уже идут обратно, надо звать. Коста, приподнимаясь и вытянув руки, зовет носильщиков к себе. Но нет голоса. Из горла Косты с трудом рвется что-то нечеловеческое, шипящее, руки произвольно помогают голосу. Но то, что произошло, Косте будет помниться еще долгие годы. Солдаты - нестроевики, пожилые, какие-то сонные, вдруг встают как вкопанные. Мгновение - и передний, бросая носилки, с хриплым воем прыжками устремляется к выходу. Его напарник, споткнувшись о носилки, падает на руки и, не приподнимаясь, на четвереньках, чуть ли не обгоняя переднего, несется к двери. Замешкавшись на ступенях, санитары скрываются. Двери нараспашку, все помещение хорошо просматривается. По обе стороны неширокого прохода сплошные дощатые нары, занятые сплошь бывшими воинами. Коста принялся за свою зарядку. Сейчас сюда придут люди, напуганные носильщики не преминут напустить страху за свой побег. А вот и голоса: - Меньше пить надо, вояки! Уже в глазах мертвяки оживают. Ну показывай, которые здесь встают и воют? Увидев сидящего "мертвяка", говоривший враз оробел. Группа из любопытных медиков замерла за спиной переднего. Но ведущий сообразил скоро: - Быстро на носилки! Снимайте свои фуфайки, одеть на него шапку! Быстро, быстро! - Все засуетились, захлопотали, это же так просто - понять, что человек жив! Костя рассказывал как бы с шутливым настроем, но увы, все понимали куда более трагично. Через некоторое время мы с Костей расстались. Нам предстояла еще одна эвакуация - это те, кто идет на выздоровление. Но каким-то образом пришла и в следующий госпиталь весточка от Кости. Через месяц он был выписан, как говорили, подчистую. В госпитале он нашел свою судьбу. По этой причине остался в ближайшем городке, где принес неожиданную для местной автомастерской надежду на возрождение, приняв ее под свое начало.

Сайт управляется системой uCoz